Разгуливая по пылающей земле Ирака, Гавриил предпочитал представлять себя одним из модных нынче комедиантов, кочующих из одного уголка мира в другой и берущих на карандаш образчики человеческой глупости. Разница оставалась разве только в масштабах:  вместо крупиц в его багаже оседали тонны порой неожиданно нелёгкого груза.  Он почти не шёл на прямой контакт с людьми, оставался видимой разве что периферическому зрению тенью в обычной  для местных одежде, со схваченным икалем платком на голове, -  идеальный, но въедливый и до абсурда любопытствующий хамелеон.  Несмотря на то, что виденное им происходило не один, не десяток, не сотню раз, варьировались разве что декорации, Гавриил продолжал идти и видеть – но не вмешиваться. Смерть и  болезни, горе и гнев, отчаяние и жестокость вокруг  не означали ничего противоестественного: всего лишь произошло то, что могло произойти, зацикливаться не на чем. Но бездействие тяготило его всё больше. Исподволь, незаметно. Подталкивало сделать хоть что-нибудь, выкрасть самое мелкое просяное зёрнышко скорби из огромного мешка точно таких же  – кто заметит? людей так много, чересчур много, -  просто потому, что он может. Не должен, но может.
Поэтому когда на его глазах вновь случилось то,  на что большинство выживших почти наверняка навесит нейтральный ярлык  «трагического инцидента, к сожалению, неизбежного на войне» (ах, лишь немногие способны отбросить обтекаемые эвфемизмы и  назвать смерть просто смертью, не боясь, что она тут же откликнется на имя и придёт схватить их за задницу), Гавриил послал все принципы невмешательства наблюдателя и поспешил  к захлопнувшейся ловушке.
Мысль, колкая, злобно-весёлая  мысль созрела ещё до того, как ангел дождался, когда иракцы наконец-то отступят от поверженного противника. Ему потом придётся поспорить с теми, у кого каждое завершение жизни учтено и записано с момента её зарождения. Тонкие губы сами собой растянулись в неприятной предвкушающей ухмылке: он любил споры, потому что почти всегда мог заранее предсказать их исход. Жнецы чересчур уж вольготно чувствовали себя в таких благодатных для смерти местах, и порой его это бесило просто по факту.
Песок под сандалиями мгновенно просел сереющим прахом, небо над головой посветлело и обесцветилось – Гавриил отторгнул весь оставшийся внешний мир столь же уверенно, как вышагивал вперёд, к разбитому хамви. Где-то на линии горизонта вспышки продолжали разрывать могильную черноту ночи, но, пока он здесь, ничто земное и никто смертный не сможет пересечь очерченную чистой волей границу.  Их не увидят, даже если окажутся в метре от проведённой линии, не задумаются, почему техника свернёт и обогнёт по широкой дуге на вид обычный захламленный участок. Фокусник в нём обожал публику,  архангел –  терпеть не мог, и преимущество пока оставалось не на стороне трикстера.
В небрежном  жесте руки, протянутой ко лбу мертвеца, не было и следа эмоций. Кроме, возможно, толики интереса, отголосков прежнего злорадства – как же, ведь он собирается разнести в клочья остатки извечного равновесия в эпицентре хаоса  - и уважения. Что бы он ни думал о бессмысленности происходящего здесь, в Ираке, какими бы словами ни клял главный человеческий инстинкт саморазрушения, ангелы оставались солдатами, в первую очередь предназначенными для сражения.  А ещё Гавриил, как ни тошно было это понимать, прекрасно знал, почему оказался именно здесь в нужное время: дурацкий Божий, что б его, промысел.  Развернуться бы да назло уйти, но пальцы уже касаются не успевшей остыть кожи, вкладывая изловленную на излёте душу обратно в сосуд, убирая печать смерти с лица и вливая в тело прежнюю силу.
- Проснись и пой. С днём рожденья, ля-ля-ля и всё в том же духе, - Гавриил дождался, пока взгляд напротив станет сколько-нибудь осмысленным, чтобы приветственно помахать растопыренной пятернёй перед чужим носом. – А ещё встань и иди, парень, если ты понимаешь, о чём я.
Помедлив долю секунды, он поджал губы,  вздохнул и нетерпеливо пояснил:
- Сваливай отсюда, да побыстрее, хорошо? Сейчас же. Как только я уйду, на вашу уютную братскую могилку обязательно кто-нибудь нагрянет. И я на твоём месте не стал бы надеяться на то, что это окажутся ваши. Не делай мои усилия напрасными, терпеть не могу работать впустую. Бывай!
Поставив, таким образом, жирную кляксу на месте точки в разговоре, подозрительно смахивавшем на сумбурный монолог, Гавриил отодвинулся назад и весело зашагал в направлении, откуда пришёл раньше.

Следовало  признать и отдать должное, такого поворота Гавриил не ожидал. Но отреагировал, тем не менее, быстро. Отзвук выстрела не успел окончательно затихнуть, когда ангел повернул голову через плечо и задумчиво взглянул вниз, где только что погиб крохотный песчаный смерч от пули. Затем с той же сосредоточенной серьёзностью мигнул прямо в дуло винтовки, настолько неподвижное, что создавалось полное впечатление,  словно оружие зафиксировано  на подставке, а не сжимается временно ослабшими  руками. Наконец, перевёл взгляд выше – к голубым глазам поверх прицела. Человек не излучал явную агрессию или враждебность, тем более не собирался запугивать попусту,  но смотрел с решительностью того, кто отлично понимает, что и зачем делает.  В каком-то смысле подобный жест даже можно было расценить как приглашение, подкреплённое разве что своеобразным аргументом; весомым, по мнению морпеха, сомнительным  – для архангела. У Гавриила по-прежнему оставался выбор: сделать шаг назад и молчаливой галлюцинацией попросту раствориться в воздухе, а бедолага пусть гадает, что именно из упомненного привиделось, а что случилось на самом деле; или же вернуться назад, поддавшись внезапно вспыхнувшему любопытству. Что, в конце концов, осталось ещё стоящего в существовании, наполненном бесконечными скитаниями, кроме потакания собственным слабостям?
Всё ещё раздумывая, Гавриил изменил положение и окончательно развернулся корпусом к хамви. Окончательно сдавшись спустя секунду, пожал плечами, слегка прищурился и уже на обратном ходу коротко приказал:
- Брось.
Никаких болезненных фокусов с раскалённым добела металлом или превращением ствола в  разъярённо шипящую кобру из любимого, но ненужного сейчас арсенала. Одно слово – и до того крепко удерживающие ложе винтовки  пальцы разжались, а оружие бесшумно упало за борт прежде, чем ангел в несколько широких шагов добрался до вездехода и остановился в каком-то шаге от окна. Мир вокруг начал вновь выцветать до приглушённой монохромности старой чёрно-белой фотографии, не затрагивая только их двоих, но бесстрастно стирая краски на лицах и форме мёртвых бойцов рядом.
- Выкинешь что-либо подобное ещё раз – оставлю без руки, - так же негромко и легко произнёс он, будто бы продолжая ненароком прерванный разговор. Прозвучала не угроза, но спокойная констатация факта. Опасность оказаться подстреленным не воспринималась сколько-нибудь впечатляющей, но мимоходом дать понять, чем может быть чревато взятие на прицел безобидного чудака в полотняной пижаме,  всё же стоило.  Гавриилу попросту не нравилось, когда на него направляли оружие без чёткого желания убить.
- Стою. Доволен? –   ладони взметнулись вверх  в шутливой капитуляции, и уголки рта медленно приподнялись, придавая лицу не очень-то доброе, но искренне заинтересованное и даже весёлое выражение. Он не забыл ни развести руками, ни прибавить пару морщинок у по-прежнему сощуренных глаз, прежде чем вновь открыть рот.
- Хотя, говоря по правде, мне, как и тебе, стоило бы уже идти. Каждый в свою сторону, понимаешь? Здесь ты уже никому не сможешь помочь, -  Гавриил перевёл нечитаемый взгляд через плечо в сердце хамви  к недвижимым  фигурам на сиденьях и больше для себя, чем для невольного слушателя, твёрдо прибавил. -  Одного бывшего мертвеца для одной ночи более чем достаточно.

Гавриил следил за чужими перемещениями молча, не пытаясь прокомментировать действия самой короткой репликой, - запоздало давал прийти в себя и свыкнуться с увиденным. Да уж, если на то пошло, попросту сориентироваться в случившемся. Вполне вероятно, то, как резко он выдернул смертного из забвения и попытался заставить сразу же действовать, никоим образом не походило на акт столь часто приписываемого ангелам милосердия. Гавриилу попросту не пришло в голову, что его наспех сотворённое чудо скорее походило на шоковую терапию и могло принести больше вреда, чем пользы. Или  вообще свести вложенные усилия на нет.
Самые сильные люди оставались до невозможности  хрупкими, при этом с поразительным, чаще досадным упрямством продолжали испытывать себя на прочность даже мысленно. Как будто нельзя просто успокоиться и подчиниться весьма разумному совету, что нужно сделать. Обязательно пытаться докопаться, почему, зачем, как  до этого дошло, есть ли другие варианты. Достойно похвалы, но безрассудно, крайне безрассудно.  Далеко не все ответы предназначены для того, чтобы быть услышанными. Человеческий разум же, пусть не столь редко случалось ему оказаться крепче тела, имел свой предел прочности.
Вот ещё хорошенький вопрос. «Что ты имеешь в виду». Им всегда нужно знать.
Услышав обращение, Гавриил отрицательно покачал головой. Уже без улыбки спокойно посмотрел в глаза.
- Не выжил никто, - ему не понадобилось выделять последнее слово, чтобы и без того недвусмысленная фраза прозвучала убедительно. К тому же… почему бы и нет?
Выразительно переведённый в сторону взгляд вперился в единственный, наверное, свободный от тел и груды железа участок неподалёку.  Чтобы там почти тут же, без предупреждения, будто сами собой замелькали отголоски только что увиденной со стороны бойни. Мёртвые, но чрезвычайно динамичные картинки. Хаотично вырванные куски из разрезанной киноплёнки – ничего цельного, но множество мелких деталей почти непроизвольно именно благодаря своему числу.
Бешеное вращение колёс на заносах. Ленивое, показанное в замедленной съёмке, парение пуль.  Яркие вспышки. Пальцы, лежащие на спусковых крючках так свободно, словно их владельцы вот-вот собирались сыграть на фортепиано лёгкую пьеску для разминки, а не пытались подстрелить себе подобных. Калейдоскоп лиц – с той и другой стороны, совершенно разных, но в то же время поразительно одинаковых. Наконец,  крупным планом – первый хамви в колонне. Ощетинившийся огнём и металлом, но безнадёжно запертый в ловушке.  Фигуры морпехов, замирающих внутри одним за другим.  И странно умиротворённое лицо того, кто теперь стоял рядом с ним. Не оставляющее никаких сомнений: мёртв, мертвее не бывает.
На последней жизнерадостной ноте ангел моргнул, вновь поворачиваясь к собеседнику, и пожал плечами.
- Как-то так. Ты погиб, а я вернул тебя обратно, - сообщил Гавриил, лукаво щурясь и продолжая внимательно наблюдать за реакцией со стороны. Тот хочет знать правду? Да, пожалуйста, пусть берёт.  Горстями. А вот сколько сможет унести – вопрос совершенно иной, до безобразия любопытный.
– Знаешь, этот ваш блаженный клирик-офицер, конечно, тот ещё козёл. Но кое в чём и ты был не совсем прав, - опущенная рука вытянулась назад, указывая на собственную тень. Светло-серый, едва заметный на земле силуэт вытянулся и исказился, добавляя к мягко очерченным складками одежды плечам почти двухметровый размах крыльев, лишь отдалённо напоминающих птичьи.  – Чушь может оказаться поблизости, неважно, веришь ли ты в неё или нет, Брэд Колберт.

- О, да брось церемонии!  - внезапно развеселившийся Гавриил только легкомысленно махнул рукой, наотрез отказываясь принимать  «посланника». Наверное, ему стоило бы оценить сосредоточенную серьёзность, с которой к нему обращался на удивление спокойный, если учесть обстоятельства, человек.  Но разговор продолжался во многом с его же подачи, к логическому завершению пока не шёл, так что нелепо было оставаться безымянной фигурой. 
- Тебе, - он задумчиво смерил сержанта с ног до головы, что-то припоминая, - видимо, будет привычней звать меня «Гавриэль».
Когда фальшивым, используемым почти без передышки, личинам несть числа, как-то забываешь, что настоящее имя тоже имеет несколько версий,  и каждая из них несёт в себе что-то отличное от предыдущей. Право, судя по  упоминаниям на страницах священных книг можно подумать, будто на земле и небесах скитается небольшая толпа разных архангелов вместо одного. Гавриил, Габриэль, Гавриэль, Джибриль, Джабраэль...сколько там ещё. Сейчас он извлёк на свет слегка запылившийся в последние годы вариант – и тут же почувствовал, как просторный рукав  отягощает бремя слегка изогнутого, но без единого изъяна лезвия ножа. Прежний вестник превратился в собирателя душ праведников, стоило только представиться самым старым, иудейским прозванием.
Ведь, увы и ах, даже ему приходится соответствовать заранее прописанной роли. И менять таковую, если понадобится.
Ангелы. Слова, помыслы и стремления Господа, заключённые в ограниченную форму и предназначенные лишь для исполнения воли Его. Они всегда оставались чем-то большим, нежели тем, что могло объять ограниченное человеческое сознание. Однако – следует смотреть правде в глаза – и существовали исключительно благодаря людям. Удивительный по силе воздействия  и абсурдности парадокс: быть почти от самого сотворения мира и знать в то же время, что мог бы никогда не появиться,  если бы в один прекрасный момент жалкая горстка смертных созданий не приняла твоё существование за непререкаемую истину. Сколько мелких языческих божков исчезло за последние столетия, стоило памяти о них исчезнуть с последними почитателями? Кому из них удастся устоять, лишившись даже сомневающихся и вконец разочаровавшихся верующих?  
- Религии – да, - без колебаний кивнул он, соглашаясь. – Молитвы здесь звучат чаще, чем можно предположить, но в них вместо разговора с Создателем выходит слепое блуждание в потёмках и звериный вой. Этот шум не прекращается ни днём, ни ночью.
Сухое пренебрежение заскрипело на зубах мелким песком, увязло на языке и сделало речь подчёркнуто бесстрастной. Что с того, что за каждым таким отчётливо слышимым воплем стоит страдание и чьё-то лицо, обращённое к небу в поиске последней надежды? Почти все они вспоминали о Боге в самый последний момент, уповая на чудо. Но чудеса не расходный товар, чтобы разбрасываться ими так запросто и часто. Редкая, драгоценная милость, которую ещё нужно заслужить. Или нет. Последняя мысль заставила его улыбнуться шире.
– Но мы. Где, по-твоему, должны находиться мы? – Гавриил только чуть-чуть вздёрнул бровь, придавая взгляду заинтригованно-скучающий оттенок. - В тихих закоулках храмов? Рядом с блаженными богомольцами? К чему, скажи на милость, ангельское присутствие  там, где оно почти не требуется? А здесь так много работы…
Размашистый, но плавный жест рукой, пожалуй, не лишённый некоторой нарочитой театральности, обвёл панораму окрестностей широким полукругом. Ни одному из мало-мальски мыслящих участников теперешней заварушки не нужно объяснять значение простых слов и опасность балансирования на грани. Этим же утром где-нибудь в другом месте вновь погибнут люди: с той или другой стороны.
- Да ничем, - безмятежно пожал плечами Гавриил. – Личный произвол, если хочешь знать. Прихоть. Каприз. Надоело довольствоваться ролью зрителя, понимаешь? Не путай только с непостижимым Божьим промыслом, хотя чаще всего это и делают.
Уже с серьёзным лицом он вернулся к покинутому Колбертом хамви, вновь заглянул внутрь и побарабанил пальцами по дверце, не отрывая пустого взгляда от скособочившихся, но пока лишь отчасти тронутых тенью смерти бойцов.
- Каждый из твоих людей мог оказаться на твоём месте. Или кто-то из тех, кого сегодня удалось убить вам. Им всего лишь не повезло. Считай, что вытянул золотой билет и не упусти возможность им воспользоваться. Или же… - ангел скосил прищуренные глаза в сторону, - хочешь вновь к ним присоединиться? Мне уже кажется, что осуществить это будет куда проще, чем заставить тебя покинуть опасный участок и не подставляться под следующую пулю.

Если бы ему когда-нибудь предложили позаимствовать любое человеческое качество на выбор, Гавриил без колебаний указал бы на способность удивляться.  Да что там указал, вцепился бы обеими руками и зубами в придачу. Ибо чего стоит  набившая всем оскомину свобода выбора? В конце концов, он сам доказал, что  лишённые этой сомнительной благодати способны создать иллюзию независимости и упиваться ею столько, сколько взбредёт в голову.
Куда ценнее, ярче и привлекательней для блудного архангела казалась возможность видеть необычное в тривиальном.  В реакции людей на своё появление и поступки, к примеру. В том, что заглянувший за границу дозволенного обычный, прежде непосвящённый человек в кои-то веки не отпрянул от него с криком.  Не (что было бы в разы гаже) возблагодарил посланца за чудо и тут же обратился в религию  –  какую угодно, лишь бы спрыснуть спасение долей светло горящего фанатизма и наивной верой в свою якобы богоизбранность. Не отгородился от реальности выдумками о плоде больного воображения. Попросту принял случившееся  как факт, к тому же без малейшего намёка на благоговение. И если бы Гавриилу, в его спонтанной тяге к «земной нормальности», дали право решать за себя, он с удовольствием назвал бы поведение Колберта поразительным. Не так уж часто приходится видеть столь откровенное пренебрежение очевидной, в общем-то, угрозой и слышать металлические нотки укора в собственный адрес.
Отстранённый  интерес в карих глазах заиграл новыми, почти живыми красками. Неужели его действительно отчитывают? По-настоящему и взаправду? В самом-самом деле? Звучит почти захватывающе.
- Внеслужебное использование должностных полномочий, - хмыкнул ангел с плутоватой усмешкой. За время пребывания здесь, внизу, Гавриил научился копировать человеческую мимику достаточно достоверно, чтобы та выглядела естественно  и непринуждённо. Но обманываться тем, что именно эта видимость подвигла сержанта на настойчивые  расспросы, ни в коем случае не стоило. Как и сомневаться в том, что, окажись на месте якобы человека говорящий огненный столп, к нему обратились бы с тем же вызовом. Колберт держался и вёл себя так, будто был уверен в собственном праве вот-вот ввязаться в новую битву – на этот раз с единственным противником, но априори безнадёжную. 
Зачем?  Ради подчинённых? Ради себя самого? Что он видит  – бесстрашие, граничащее с глупостью, или нечто иное, возможно, куда большее? Вопрос, которым Гавриил почти коснулся чужого сознания, отодвинулся прочь в последний момент. Прочесть нужные мысли при желании не составило бы труда, куда сложнее оказалось бы  понять их в чистом виде.  Подчас самые ясные человеческие мотивы казались ему совершеннейшей бессмыслицей и чаще раздражали, чем интриговали. На этот раз обоим участникам повезло чуть больше: ангел  захотел узнать, прежде чем отказаться выполнять странное требование. А человек получил ещё одну короткую отсрочку, которую и не заметит вовсе.
- Потому что смерть для них - лучший выход, - Гавриил повернулся к собеседнику и ответил таким же прямым пристальным взглядом, не позволяя опустить глаза. – Я покажу тебе.
И бесцветная выхолощенная ирреальность вокруг взорвалась без предупреждения.

***
Ад  Гарольда Тромбли смердит свернувшейся кровью, жжёным порохом и кисло-сладким душком отчаянного страха. Он пышет жаром нагретого металла и обжигает холодом стали под исполосованной щекой. В нём не смолкает стрёкот пулемётов  и хриплый собачий лай. Невозможно ничего разглядеть, но ясно, что даже если рядом никого нет, кто-то может появиться в любой момент и напасть со спины. Так много опасностей и никак не двинуться в атаку самому, прежде чем «они» окончательно потеряют терпение и придут убить его.
Ад бывшего капрала Тромбли слишком большой для  исхудавшего человека в больничной робе, сжавшегося на койке тюремной психиатрической клиники. А могила его  жены слишком темна для легкомысленного двадцатилетнего создания с прежде жизнерадостной улыбкой.
- Война для него не закончится до самой смерти. Одна беда, врагов после суда вокруг поубавилось, - тихо проговаривает Гавриил, заботясь, чтобы каждое слово оказалось услышанным. -  Он проживёт ещё много лет. Здесь. Даже не осознав, что натворил.

Рай Рэя Персона зыбок и ненадёжен, как предутренний туман, как рисовая бумага, которую можно прорвать одним неосторожным прикосновением.  Он вырвиглазно, кислотно ярок, липок а ощупь  и невыносимо прекрасен – конечно только для тех, кто знает толк в таких штуках. За несколько лет рай успел подрастерять былое великолепие и наполниться далеко не светлыми,  пугающими образами, но ведь нельзя ожидать, чтобы матёрому наркоману со стажем хватало той же дозы, что и сопливому новичку.  Ему же не грех накатить чуть больше – и ещё, ещё немного, чтобы не открывать глаза хотя бы до следующего дня.
- Сейчас ему двадцать семь, и до утра он уже не доживёт. Передозировка. Кстати, всё произойдёт прямо сейчас.

В чистилище Антонио Эсперы невыносимо холодно, несмотря на раскалённый электрический камин.  В полупустой комнатке дешёвой съёмной квартиры безраздельно царит стойкий алкогольный дух  и вонь его любимых Свишер Свит. Давно не мытый пол усыпан густым слоем пепла, а стены обклеены семейными фотографиями без рамок. Среди снимков нет ни одного сравнительно недавнего, а последний сделан едва ли не четыре года назад.
- Отделается разводом и правом видеть дочь один раз в месяц при свидетелях. Потеряет работу, самоуважение и желание бороться.  По сравнению с другими не так плохо, верно?

Они с Колбертом сразу повсюду. Перед бьющимся  в припадке Тромбли. Рядом с Персоном, уродующим и без того исколотые вены на ногах с уродливой блаженной ухмылкой. У могильного камня с совсем ещё свежей надписью и пожухлым букетом цветов в углу кладбища. За спиной гнущегося под тяжестью одиноких лет, постепенно спивающегося Эсперы.
Чтобы утянуть за собой дальше и глубже, Гавриил небрежно раздирает чужой разум  в мелкие клочья, оставляя обрывки в каждом новом измерении, в каждой вариации будущего выживших после Ирака морпехов. Показывает худшие из вероятностей, не отходит ни на шаг и неустанно напоминает.
«Посмотри на него. А теперь на него. И на него. Смотри!  Это почти реально. Это так возможно. Каждый из них придёт к бездне собственным путём. Разве я не прав, говоря, что им лучше закончить здесь?»

Он слушает с бесстрастным лицом.  Наблюдает, как от недоверия и боли через осознание правды его временный подопечный приходит к отчаянной смелости человека, которому уже нечего терять, и начинает торговаться, хотя прекрасно знает: нечего предложить взамен, кроме призрачной надежды на спасение душ, которые только предстоит освободить из пут смерти. Если, конечно, сделка состоится. Всё довольно предсказуемо и совершенно нормально.  Раз уж Колберт не сдался и решил идти до конца, Гавриилу не стоит удивляться, если тому придёт в голову сменить тактику. Но и предложить ему по-прежнему совершенно нечего.
- Это тебе понадобилась причина. Тебя не устроило простейшее объяснение. И ты потребовал ответов на вопросы, которые не стоило задавать, - вторит ангел в тон обвинениям. Отвечает небрежным ударом на каждый укол, притом настолько безболезненный, что его можно было бы спокойно проигнорировать. Так что же не позволяет закрыть глаза и быть хоть немного снисходительней?  – Но можешь быть уверен, я не лгу.
«Не теперь»
- Всё виденное тобой могло бы с ними произойти, останься они в живых. Может быть, исход оказался бы лучше. Может быть, хуже. Это – вероятней всего.
Дальше –  больше. Гавриил не может удержаться от кривой невесёлой ухмылки, которая тут же переходит в едва заметную гримасу, искажающую лицо подобно надгробной маске.
- Ты так легко принимаешь на себя ношу, о настоящей тяжести которой и не подозреваешь, - плевать, что слова явственно звучат как «Ты слишком много на себя берёшь». Наоборот, Гавриил добивается именно этого. Любую, даже вызывающую уважение, дерзость нельзя оставлять без внимания.
- Ты не всесилен. Но и я не Он, - Гавриил медленно возводит задумчивый взгляд к небу, одновременно показывая человеку, кого имеет в виду, и высматривая какой-нибудь указующий знак. Искать Бога где-то над верхними слоями атмосферы так же глупо, как и утверждать, что у Него вообще есть место обитания. Отец находится везде. Его присутствие растворено в окутывающем их воздухе, отражается в зрачках голубых глаз напротив, заставляет каждую клетку земного тела трепетать в осознании радости бытия, а дух наполняет то предельной тревогой, то неземным спокойствием. Он – сама жизнь и даже здесь не оставляет их в одиночестве.
Гавриилу проще, чем смертному, он знает об этом наверняка, но архангел всё равно по-прежнему смотрит в небо, надеясь отыскать подсказку – хоть что-нибудь свидетельствующее о том, что Господь обратил к ним свой слух и следит за разворачивающейся у моста трагедией. Ему бы сейчас заметить намёк, любой, самый незначительный и противоречивый.  Получить простое разрешение переступить границы дозволенного дальше и глубже, чем уже решился не самый послушный и смирный из сыновей. Одно дело оживить кого-то из погибших, поддавшись минутному капризу, другое – позволить себе быть сострадательным к людям, которые того заслуживают не меньше, чем остальные. У Гавриила есть право отнимать жизнь,  никто не упрекнёт его в небрежном выполнении обязательств, но нет разрешения  распоряжаться ею по собственному усмотрению. И уж тем более наделять таким правом кого-либо ещё.
Гавриил может спросить, но никто не обязан ему отвечать.  Никто не обязан даже слушать. Наверное, поэтому его вопрошающий взгляд так и не находит ничего, чем ангел смог бы руководствоваться, прими он решение всё-таки откликнуться на просьбу сержанта.
Бог не слышит. Или просто не хочет слышать.
- Люди слишком самонадеянны. Безрассудны, - его голос звучит музыкой иных сфер, переливается оттенками отстранённого удивления и восхищения. Как объяснить человеку перед ним, насколько длинную дорогу пришлось пройти беглецу с небес, чтобы проникнуться уважением ко всему роду Адама? Как донести до него, что он, Гавриил, слышит и почти понимает его слова? И как после этого заставить понять, что просьба по-прежнему невыполнима?
- Кто ещё нуждается в этом шансе? – ангел смотрит прямо перед собой, не моргая и – какой нелепой расточительностью отдаёт полная мимикрия под человека  – не дыша.  – Только твои солдаты? Или ты сам? Я вернул тебе жизнь, но её оказалось мало?
Гавриилу не нужно устраивать новое представление. Всего-то и требуется сущая мелочь: сломать хрупкую плотину, преграждающую лавину воспоминания об иных местах и других сослуживцах. Тех, с кем Колберту пришлось прощаться, глядя в открытую могилу, или  не удалось проститься  вовсе.
- Не получилось тогда, думаешь, выйдет сейчас?
Лица. Не их, только сержанта окружают лица знакомых и друзей. Всех, за чью жизнь он так или иначе нёс ответственность, часто взваливая её на себя самостоятельно и прочно, как дополнительный, но естественный груз, грузом отнюдь не считающийся.
- Люди вокруг тебя умирают, Брэд Колберт, не пора ли смириться и принять это?