Герру Брайеру только поначалу казалось, что люди, которые совершили убийство, больше не смогут жить так, как раньше. Что война настолько меняет людей, что в них не остается больше ни капли того, что было раньше. Что то, что не убивает, не делает сильнее – только жестче, злее, грубее.
Потом Людвиг понял, что в жизни все куда сложнее и тоньше, чтобы можно было делить ее на «до» и «после», пытаться понять, в чем ты ошибся и где свернул не туда. Потому что все не так просто, как кажется. И когда ты убиваешь человека, это только для тебя значит, что ты испачкал руки в крови невиновного; в более крупном масштабе, для того генерала (Людвиг напрочь забыл его имя), для города, для страны – это значит совсем другое. Что-то более важное, чем жизнь одного, даже двух или трех человек.
Людвигу не нравилась такая жизнь. Но ему нравилось то, что он для себя слепил. Большую часть пришлось выдумать, не сильно, впрочем, отходя от правды. В Бисмарке жило достаточно немецких эмигрантов, чтобы не забыть немецкий, но неизбежная необходимость общаться и на английском позволило Брайеру со временем улучшить свои знания. Найти работу, но и только. Когда у него кто-то из соседей (внимательных добрых старушек) спрашивал, почему он до сих пор не женат, Людвиг грустно улыбался и отвечал, что свою любовь он оставил на другом континенте. И сам при этом не знал, что же значат эти его слова.
Иногда ему хотелось что-то поменять. Иногда желание заключалось именно в том, чтобы двигаться дальше, а иногда – в том, чтобы все вернуть назад. Некоторая неудовлетворенность сохранялась до сих пор, даже когда прошло пять, десять, пятнадцать лет.
Пятнадцать лет – это была настоящая дата. Не совсем понятно, почему, но дата, которая была важна Людвигу. И он взял неделю отпуска, купил билет на поезд и отправился в поездку. Все вокруг казалось совершенно дурацким и ненастоящим. Он зачем-то ехал в город, который его попросили покинуть полтора десятка лет назад. Это было в высшей степени бессмысленно, идеалистично и романтично.
Он не был героем романа, которого спустя много лет стыд за содеянное влечет на место преступления. Он был никем – даже так, Никем.
Но Квентина хотя бы похоронили. Как положено, хоть и без почестей, с тяжелым крестом, с надписью. «Сыну» - разве при этом могли присутствовать его родители? Скорее всего нет.
Людвигу очень хотелось, чтобы его жизнь приобрела какую-то законченность. Или хотя бы путь (цель?), которая приведет его к определенному концу. Пока что он стоял посреди кладбища возле могилы, знал, что это все его рук дело, и радовался, что Бека не закопали где-нибудь на заднем дворе той военной базы. Но лживые слов, выбитые на камне, не могли его не беспокоить.
Из подпространства собственных мыслей его вырвал незнакомый – кажется – голос. А может быть, он был знаком, по крайней мере, когда Людвиг обернулся, он узнал человека, который его окликнул.
Ему хотелось серьезно спросить – сержант Колберт, вы? Но Колберт давно уже не был сержантом, как и Людвиг не был военным. Он медленно потер взмокший лоб, несмотря на легкую прохладу и кружащийся вокруг снег. Снег в самом деле кружился, не ложился на землю, а как будто летел горизонтально.
– Это я, – тихо ответил Людвиг, обернулся и первым направился к скамейке под небольшим навесом, защищающим ее от снега. От обычного снега, а не от такого, пушистого и летящего со всех сторон. Ладонью расчистив себе место, Людвиг сел и дождался, пока Колберт подойдет.
А потом он вцепился в Колберта и выложил ему все, что лежало на душе тяжелым грузом. Стоило ли все это говорить? Выворачивать наизнанку душу, выплескивая все, что скопилось. Все, от чего было страшно и противно от самого себя. Все то, что мешало спокойно жить.
Людвиг закончил свой рассказ и откинулся на спинку скамьи. Снег, прижатый спиной к дереву, начал быстро таять, заставляя пальто намокнуть. Брайер закрыл глаза и сжал пальцами переносицу.