Клаус Шмидт видел в своей жизни некую высшую цель: все, что он делает, он делает не просто так, не по доброте душевной и не по велению сердца, а потому что так нужно. Именно по этой причине все то, что могло казаться возмутительным, ужасным, жестоким, богомерзким – в самом деле было лишь кирпичиком желтой дороги, ведущей в утопический Изумрудный город идеального для мутантов мира.
Да. Вот такой была его нескромная цель, и каждый шаг – он же кирпич, она же ступенька – приближал его к будущему, в котором люди будут стоять на коленях, склонив голову перед теми, кто выше, кто лучше их. Иначе быть и не может.
На пути доктора Шмидта, увлеченного своей идеей – нет, Идеей – попеременно вставали: общественное мнение; бывшая Антанта; люди, не желающие подчиняться; другие мутанты. Последних было немного и они не готовы были пока что заявить о себе. В то время как Клаус Шмидт был готов.
Не без поддержки некой организации под названием «Аненербе», уши которой крепко росли из общества Туле. Да и сам Шмидт, если быть совсем честным, именно оттуда и происходил. Многие вещи, подчерпнутые в Туле, здорово помогали ему в жизни и – что было самым главным – в науке. А «Аненербе» прямиком с барского плеча подарил ему небольшой полигон для испытаний.
Маленький, личный лагерек в шести километрах от Кракова, рядом с деревенькой Аушвиц. Для опытов. Для общего «арийского» блага. Ну, а в самом деле, для блага всех мутантов и лично временно исполняющего обязанности всея мутантского вождя доктора Клауса Шмидта. Тот, впрочем, смел надеяться, что и после прихода к власти мутантов его никто с этого поста не сдвинет. Пусть попробует для начала.
В штате Шмидта уже было несколько мутантов – не самых сильных, так себе, зато взрослых и безгранично преданных. Клаус говорил «мой штат», а в уме всегда держал – «моя армия». Но то, что пока что было всего лишь штатом, в будущем должно было превратиться в несокрушимую армию.
Оставалось ее только собрать.
В небольшом здании, в котором обитал, столовал и вел свои научные изыскания доктор Шмидт, помимо взрослых мутантов, была еще парочка детей – куда более сильных, но еще не понимающих сути самое себя, зажатых, испуганных, голодных. Не все они были евреями, не все были вынуты из чрева концлагеря и отряхнуты от вшей. Некоторые были привезены из других концов цивилизованной Европы, и лишь двое нашлись здесь, на территории рейхсгау «Данциг-Западная Пруссия» и «Вартеланд».
Первый не представлял угрозы или интереса, его Шмидт держал про запас, а вот второй мальчишка вызывал у доктора не только жгучую заинтересованность, но и сладкую дрожь исследователя. Его в самом деле завораживала пластика с жутким скрипом гнущихся лагерьных ворот. Он представлял, что вскорости, когда мальчишка прогнется, отряхнёт волчью дикость и встанет под его знамена (метафорические, но неизбежные для будущего войска), сильнее его (за исключением и.о. вождя всех мутантов К.Шмидта) не найдется на всей Земле.
Клаус Шмидт выглянул в коридор, махнул рукой, тормозя идущего куда-то по своим солдатским делам паренька в серой шинели, и коротко скомандовал:
- Приведите мне этого. Вот того. Хм, кажется, Макса.
Клаус в самом деле забыл имя мальчишки. Оно ему совершенно не шло. Стоило придумать что-то другое.

Это было так славно, что мальчик пришел сам, на своих двоих. Пусть, его вели под локти, а в кабинет втолкнули четыре сильные руки, но это ничего не меняло. Хороший мальчик, худенький, с кровоподтеком на скуле и носу – кто посмел его бить? Людей с таким потенциалам не бьют. С ними нужно быть мягче, и одновременно жестче. Но ни в коем случае не применять к ним силу. Власть над ними заключается в мыслях, в образах, в других людях.
- Кто посмел тебя ударить? Скажи, я с ним проведу беседу.
Конечно, даже если Макс – а он скорее всего не – не скажет, Клаус Шмидт найдет того, кто ударил мальчишку, и поговорит с ним. Поговорит по-своему, так, что у глупого солдата не останется не то что возможности карьерного роста, но и потенциального будущего вовсе. А еще, вполне вероятно, головы.
У Шмидта свои методы, и «насилие – не для нас» только в тех случаях, когда ему нужна чужая жизнь. Жизнь Макса ему нужна. А солдатами Вермахт снабжает его до того исправно, что их можно есть на завтрак. И ни один – серьезно, ни одного интересного экземпляра! – из них не являлся мутантом. Их там что, в НАПОЛАСе просто пачками штампуют из горного воздуха и щепотки арийской самобытности? Нет? Тогда почему ни один из бравых рослых парней не проявил ни капли способностей?! Быть такого не может, чтобы не было ни одного мутанта.
Доктора Шмидта смутно тревожил тот факт, что кто-то из мутантов может ускользать из-под его цепкого взгляда. Может, у него тут под боком ходит целый строй великолепных мутантских экземпляров, а он хлопает ушами и учит жизни какого-то польского паренька? Может такое быть? Да нет, вряд ли.
- Проходи, садись. Ты, должно быть, голоден? – Клаус сел за стол и пододвинул к Максу вазочку, наполненную шоколадным печеньем и печеньем, покрытым шоколадной глазурью. Сегодня он решил, что стоит начать с «пряника», а не с ментального «кнута». У них впереди еще много-много времени, чтобы привыкнуть друг к другу и научиться (им обоим) управлять силами Макса.
- Ты ешь, а я пока расскажу тебе одну притчу про лучника и его учителя. Просто слушай, но самое важное, что я хочу, это чтобы ты понял – ты мой лучник, а я твой учитель. Если ты захочешь, я научу тебя всему, что знаю. Если не захочешь – я буду учить тебя строить правильные мечты и желания, которые в итоге приведут тебя к совершенству.
В своих патронских способностях Клаус Шмидт не сомневался. Ну и что, что многие не доживали, сломавшись под натиском его сил и напора? Зато те, кто выживали, становились самыми настоящими танками, способными свои силы собирать и накапливать, чтобы потом вдруг применить их в деле.

Милый мальчик стоял и молчал, и отказывался поддерживать легкую и непринужденную беседу, к которой его подталкивал настроенный крайне дружелюбно Клаус Шмидт. Он не очень-то и расстроился, когда Макс промолчал и даже не воспользовался его добрым предложением: сесть на стул и приложиться к вазочке с печеньем. Зря его, что ли, везли из самого Кракова?
- Это мазурек, - Клаус кивнул на вазочку с печеньем. – Тебе должно быть известно, что оно очень вкусное и очень просто готовится.
Что по-немецки, что по-польски – совершенно дурацкое слово, если так, на слух. В написании, наверное, тоже не очень поэтично. Мальчик упирался – как будто объявленная голодовка могла спасти ему жизнь лучше, чем приятное и продолжительное взаимодействие со Шмидтом. Некоторые дети совершенно не понимают своего счастья и всех открывающихся перед ними возможностей.
- Так вот, притча. О лучнике и его учителе, как я и сказал. Однажды лучник пришел к своему учителю, долгие годы потратившему на его обучение, и сказал, что он готов идти дальше. Тогда учитель спросил у него, все ли ученик изучил из того, что учитель мог ему дать. Ученик ответил, что все. Тогда учитель сказал ему возвращаться и учиться еще год.
Клаус Шмидт толкал прочувственную речь.
Макс Эйзенхардт молчал, глядя в пол, и не стремился идти на контакт.
«Какое все-таки ужасное имя», еще раз подумал Клаус Шмидт и сделал себе мысленную зарубку в памяти: как только закончит с поучительной историей из жизни давно почивших лучников и их достопочтенных учителей, обязательно стоит вернуться к вопросу имени. Имя – сама суть каждого человека. И ни один человек не заслужил носить столь убогую фамилию.
- Когда лучник пришел через год, то он снова сказал, что в этот раз-то он точно изучил все, что учитель мог ему дать. И снова учитель отослал его на год, продолжать обучение.
К чему эта история? Вряд ли мальчишка вынесет хоть слово из этой нравоучительной беседы, но все,  что он не поймет, ему объяснит Клаус. Ведь он же его учитель. Именно за этим он здесь.
- Так прошло целых десять лет. Раз за разом возвращался лучник к учителю, и тот неизменно отправлял его назад. Наконец, когда учитель спросил, все ли изучил лучник, тот ответил, что нет, ему еще многому предстоит научиться. Тогда учитель улыбнулся и сказал: я всему тебя научил, ступай с миром. И лучник ушел. Все ли ты понял, Макс?
Ничего ты понял, Макс. Макс, Макс. Как же тебя назвать, мальчик мой? Чтобы звучно, хлестко, и сразу было ясно – ты мой.

Макс осмелел ровно настолько, чтобы сделать ему, Клаусу Шмидту, предложение. Достаточно смелое и достаточно глупое. Ну как можно не понимать таких простых вещей? Если «это», как говорил Макс, есть, то этим стоит гордиться, а не пытаться это перепродать. Все евреи – торгаши по натуре, не так ли?
Шмидт недовольно прижмурился и снова вернулся к вопросу об имени. Чтобы взять – и смыть с парня всю его историю. Жизни, семьи, рода, нации. Никаких евреев, никаких немцев, никаких славян – мутанты выше наций, они совсем другие. Они не люди, они лучше их.
- Знаешь, все не так просто, как тебе кажется. Ты – хозяин этой силы, - Клаус пронаблюдал, как тяжеленная пепельница сминается в плоскую тарелочку, и расцвел улыбкой. – Прекрасно, мальчик мой. Это отлично. Но если бы ты смог поднять эту пластинку и перерезать ею мне горло, было бы куда лучше. Не хочешь попробовать?
Они немного помолчали. Макс сверлил взглядом пепельницу, доктор, откинувшись на спинку стула, наблюдал за ним. Следил за тем, как напряженно подергивается губа, как волнуются крылья носа, как он пытается, сосредоточившись, сделать то, что стоит делать, полностью расслабившись.
Что же, ему предстоит еще многому научиться.
- Вот еще что. Я решил, что твое имя тебе совершенно не подходит. Я решил, что мы возьмем тебе другое. Я, конечно, уже придумал, какое, но если ты решишь со мной не согласиться, я с удовольствием выслушаю твои варианты. Итак. Ты знаешь что-нибудь о герцоге Фриуля и Истрии? В восьмом веке это был один из величайших полководцев Карла Великого.
Шмидт хотел, чтобы этот мальчик стал его великим полководцем. Его, Карла Великого, полководцем, ведущим войска в бой, занимающим города и возвращающимся со щитом. Не на щите.
- Его звали Эрик. Думаю, это имя тебе подойдет. А насчет фамилии… даже не знаю. Впрочем, нет, знаю. В свое время у меня был знакомый, который, к сожалению, уже погиб, - Шмидт хищно повел бровью и никак не прокомментировал смерть знакомого. – Так вот, его фамилия была Леншерр. Думаю, «Эрик Леншерр» - это в самом деле звучит неплохо. Как тебе?
«Мне плевать, мой хороший, что ты думаешь по этому поводу. Я буду звать тебя так, как мне нравится. Как, мне кажется, будет лучше звучать со всех трибун».
Клаус Шмидт в самом деле плевал на мнение других людей. И то, где казалось, что он поддался и согласился – не верьте. Возможно, вы просто Геббельс. И спорить с вами бесполезно, проще покивать и все-таки сделать по-своему.

Шесть месяцев пролетели так, как будто это были праздники после Рождества. Аушвиц стоял на своем месте, Шмидт сидел в своем кресле. Смятую пепельницу он уже много раз менял на другую – и много раз талантливый мальчик превращал ее в нечто сплющенное и бесформенное. У них, похоже, намечался прогресс.
- Здравствуй, Эрик. Проходи, садись.

Сильная, теплая энергия, отдающая металлом на языке, окутала Шмидта, он поймал направленный на него поток, сломил его, скрутил и поглотил, сочтя его неплохим для себя обедом. Только тяжелая пепельница еще летела, но уже не направляемая, а брошенная и отпущенная, скользнула по виску, цепляя и поддевая кожу силой своей скорости. На скуле вспыхнула краснеющая полоса, налилась кровью, запульсировала – но бреши не было. Клаус повернул голову, демонстрируя мальчику, как на глазах затягивается небольшая ранка. Вполне возможно, что он допустил этот удар специально для небольшой демонстрации, за которой вполне мог последовать новый, жестокий или не очень, урок.
Вопль он, естественно, проигнорировал.
- Это было великолепно, Эрик! – не скрывая своего восхищения, воскликнул Шмидт, театрально всплескивая руками. – Ты мой самый любимый и самый лучший ученик!
Может быть, он так говорил всем. А может, только некоторым. Или вовсе одному только Эрику. Но тот за последние месяцы вытянулся не только в рост, из еврейского мальчика превратившись с существо, неспешно приближающееся к планке симпатичного молодого человека паневропейской внешности.
Удивительно. Каким образом из еврейских мальчиков, неуловимо меняя черты, природа делает нормальных людей? Феноменально. Нужно обсудить этот вопрос со стариной Йозефом, вполне возможно, что тот, наблюдая за своими подопытными, вполне мог бы вывести некоторые забавные соответствия, пока что незаметные глазу Клауса Шмидта.
В конце концов, евреи были вотчиной не его, Шмидта, и ум его полностью занимали мутанты. Их ведь с каждым поколением становится все больше. Отчего же? Что меняется в людях, что они становятся совершенно иными? Почему спутываются гены и вылезают крылья, языки, способность управлять огнем или металлом? Чем эти люди так прославились перед господом богом, что заслужили от него в дар такие великолепные силы?
(о самом себе у Клауса Шмидта вопросов не было, а другие еще вызывали сомнения).
- Ты делаешь значительные успехи, мальчик мой. А теперь, пожалуйста, сядь, - и что-то такое до того ласковое проскользнуло в голосе Клауса, что стало ясно: таких слов нельзя ослушаться.
Он порылся в ящике стола и выдвинул перед собой маузер, свеженький, блестящий из заводской смазки. Из него еще никого не убили.
- Что ты знаешь о братьях Маузерах? Интереснейшие люди, хочу я тебе сказать. И среди прочих своих изобретений они произвели на свет вот такую вот замечательную штучку. Маузер М1910, произведен – угадай-ка – в десятых годах. Весит всего полкило, открытый прицел, свободный затвор, девять патронов. Почему я тебе это рассказываю? Потому что я хочу, чтобы это ты рассказывал мне. В малыше один патрон. Я разрешаю тебе выстрелить – хочешь, в меня, или в тех олухов за дверью, не важно. Ну, стреляй.
И откинулся на спинку своего стула, с интересом переводя взгляд с Эрика на Маузер.

Это было плохо ровно настолько же, насколько и хорошо.
Хорошо: мальчишка более или менее в состоянии справляться со своими силами, и вылетевший патрон – отличное тому доказательство (ищи его потом под шкафами с документацией).
Плохо: мальчик по-прежнему не хочет подчиняться. Ну, это ничего. Это вполне поправимо. И плох тот учитель, что не выправил ученика под себя.
Вот его, Клауса Шмидта, учитель смог это сделать. Пока он, Клаус Шмидт, его не убил. Ведь плох тот ученик, что не превзошел своего учителя, так?
Шмидт поднял руки и медленно, вальяжно похлопал. Лицо его при этом потеряло привычную дружелюбность. Уголки губ как-то удрученно опустились. Глаза за стеклами очков остались неподвижными: такими же, какими они были, когда Клаус радовался, был печален, негодовал, отчитывал или хвалил Эрика.
- Плохо, мой мальчик, - мимоходом заметил доктор Шмидт, решив, что настало время кнута. – Ты совершенно меня не слушаешься. Эй, молодцы, заберите его!
В дверном проеме появились двое молодых солдат с простоватыми, но чрезвычайно арийскими лицами.
- Вы знаете, что с ним делать. Но не попортьте.
Они, конечно, знали, что делать.

Клаус Шмидт никак не мог нарадоваться на своего ученика. Прошел всего лишь год, а Эрик уже не только управлялся со своими силами, но и становился все более и более послушным. Даже так: покорным. Ненормально и совершенно неправдоподобно покорным, если быть совсем точным.
Если бы Шмидт верил в такие штучки, то не дожил бы до своих лет. До своих…немалых лет. Он и не верил.
- Ум-нич-ка, - раздельно протянул он, наблюдая за тем, как Эрик впаивает в стену балки на высоте в полтора человеческих роста. Он еще не знает, что на этих балках повесят его польских товарищей, ну, а когда узнает, обязательно порадуется, что его труды не пропали даром.
Клаус Шмидт прижмурился, как сытый кот, купаясь в душном воздухе, буквально пропитанном предгрозовой влагой. Сначала небо прочистилось, а затем по носу его мазнуло тяжелой каплей. Одна, другая, третья плюхнулись на плац, за которым Клаус наблюдал, облокотившись на подоконник своего кабинета. Он был внутри, Эрик – снаружи.
- Заходи скорей, а то промокнешь, - голос можно было выжимать от консистенции заботы в нем. Если Эрик промокнет, он может заболеть. А если заболеет – его придется лечить. Это даст потерю где-то в неделю – если все пройдет успешно. А ведь он может и помереть.
Зачем ему мертвый, но очень сильный мутант?

Отредактировано Ludwig Breier (2014-08-19 22:27:13)

Эрик все-таки промок, но недостаточно сильно, чтобы его следовало за это отругать. Клаус Шмидт по-отечески покачал головой, но по этому поводу ничего не сказал.
- Ничего особенного, Эрик. Проходи, садись, - он пододвинул к краю стола вазочку с мелко рубленными кусочками швейцарского шоколада. – Ешь и слушай.
Учить новоявленного Эрика Леншерра обращению с оружием было интереснее всего: просто потому что ему самому было интересно. Мальчик впитывал знания об оружии как губка, с интересом изучал его не только умом и руками, но и своей силой. Это было самое прекрасное, а главное, полезное.
- Si vis pacem, para bellum, - прочувственно заметил Шмидт, извлекая из ящика Люгер-Парабеллум и кладя его перед собой на стол. – Буду рад услышать все, что ты сможешь мне рассказать об этом малыше.
Малыш был стар. Чуть ли не из первого выпуска, с именной рукоятью с росчерком самого Георга Люгера – хороший по тем меркам подарок. Да и сейчас ничего, но только для любителей антиквариата и совсем уж безнадежных случаев.
А теперь, пожалуй, новая стадия, маленький мой Эрик. Но я думаю, что ты не справишься. Посмотрим.
- И вот еще что. Было бы крайне любезно с твоей стороны, если бы ты мог сказать, скольких человек убили из него. Для этого разрешаю тебе взять его в руки.
Обычно не разрешал.
Клаус моргнул, снял очки и потер их мягкой тряпочкой, всегда лежащей под рукой. Снова нацепил очки на нос и улыбнулся.
Он очень хотел, чтобы Эрик понял одну очень сложную, но очень важную вещь: нет ничего невозможного, мальчик. Просто на невозможное требуется немного больше времени.
Когда сам Шмидт понял эту истину, он изменился, стал другим человеком – нет, не человеком, лучше, сильнее. Мутантом. Только в тот момент он стал настоящим мутантом. И Эрик обязательно им станет, как только позволит вкладывать в свою расчудесную голову чуть больше, чем можно. Это будет самую чуточку больно, но зато результат.
Как результат может быть!

Одно удовольствие было – наблюдать за тем, как изменился мальчик. И внешне, и внутренне, и какую силу он приобрел, далеко не без его, Клауса Шмидта, помощи. Сейчас малыш-Эрик делал такое, что малышу-Максу бы только снилось в страшных снах. Нечто за гранью человеческого понимания и возможностей. Люди, если честно, вообще ничего не могли, даже если сравнивать с одним-единственным мутантом, еще даже не вошедшим в силу.
«Ты сможешь делать много большее, если будешь стараться» - вот что изо дня в день вбивал в светловолосую (и какую-то не еврейскую) голову Клаус Шмидт. Просто потому что знал: это в самом деле так. И негоже зарывать такой талант в стылую польскую землю. Поэтому шанс умереть у Эрика был невелик: даже если бы он очень старательно выводил Шмидта из себя.
- Хорошо, молодец, - с улыбкой подтвердил Клаус. Все, что говорил Эрик, не было на самом деле плодом использования его силы. Всего лишь мальчишечий интерес к тому, что стреляет и некоторое количество зубрежки – ведь мальчики всех времен играют в войну. Не только спартанцы учили своих детей был солдатами с пеленок – но и те, кто жил до них. Кто был много раньше.
Те, кто убивал ради пищи; женщин; новых территорий. Те, чьи дети повторяли за ними все: пища, женщины, земля.
И сейчас, во многом, ничего не поменялось.
Задание в самом деле было довольно сложным. Ведь мало было заставить себя почувствовать это. Главное было – понять, как это сделать. К какой части Люгера обратиться за ответом. И Эрик, похоже, был даже лучше, чем о нем думал Клаус Шмидт. Что же, ну, с больших мальчиков и спрос больше?
- Не совсем, Эрик. Важно использовать обтекаемые формулировки, - пять минут лекции по ораторскому мастерству. Никогда не знаешь, что тебе в самом  деле пригодится в будущем. – Чтобы никто не мог придраться, как я сейчас. Этот пистолет в самом деле стрелял всего один раз. Но ты ошибся: им убили сразу двух человек. Как это возможно?

Отредактировано Ludwig Breier (2014-08-26 17:24:51)

Иногда в том, чтобы похвалить – нет ничего сложного. Но раз ты похвалил сопляка, два, а он уже обрадовался, раскинул руки и подставил мягкое пузо, в которое так удобно вонзить лезвие. Сколько человек, подававших надежды, когда-либо так бесславно погибли? Клаусу Шмидту нравилось думать о том, насколько легко он пресекает человеческую слабость. Почему «человеческая», если речь идет о мутантах? На самом деле он считал, что все качества, мешающие жизни и счастью (условному, такому, знаете, очень шмидтовскому) – ничто иное, как аппендикс. Ненужное проявление, которое просто необходимо было изничтожить для возможности дальнейшего развития. Отгрызть себе больной хвост, чтобы отрастить новый, красивый и здоровый.
Не каждый на такое решится.
Усмешка ползет  по усталому лицу – кривая, злая. Интересную историю рассказывает ему мальчик. Будь он, Шмидт, психологом – настоящим, а не просто человеком, многое повидавшим – он бы многое мог рассказать. О том, что это он, Эрик, – тот немецкий солдат, которому следовало умереть вместо матери. А она все равно – какая досада – умерла. И все равно по его вине.
Кроме того, чтобы научиться правильно говорить, нужно научиться правильно мыслить. Так, чтобы твои мысли нельзя было разложить по полочкам, вычленить твою слабость и воткнуть в нее перьевую ручку. Вот Эрик преподносил все свои страхи и метания на блюде – выбирай, что нравится больше: вина, страх, стыд, тайные желания. Стандартный набор для подростка, настолько же естественный, насколько и ненужный.
- Хвалю за выдумку, Эрик, ругаю за то, что ты не выполнил задание. Одна пуля и один удар рукоятью в висок. Если бы ты присмотрелся, а не пытался угадывать, то увидел бы даже кровь на ней, - Клаус предсказуемо помрачнел. – Не твоего ума дела, Эрик. Иди отсюда, мальчик мой, ты меня расстроил.
О том, что русские близко, не знали только заключенные, которых с каждым днем становилось все меньше. Но следовало бы заставить солдат держать язык за зубами – чтобы об этом не знали те, кому в самом деле не стоило этого знать.
Шмидт резко поднялся из-за стола и покинул свой кабинет, неимоверно удивив охранников, которым казалось, что Клаус вовсе никогда не покидает свою обитель. Идя по коридору, он столкнулся с майором, не менее удивленным этим перемещением.
- Вешать, - неожиданно сообщил майору Шмидт. – Столько, насколько хватит длины балок, которые для вас привинтил мой мальчик.