Она любила путешествовать. Как же порой до дрожи в пальцах хотелось посетить все уголки земного шара. Пускай за свое детство она ступила на сырую землю практически каждого городка Европы, даже самого малого. Это было, конечно же, по принуждению, а не по собственной воли и желанию девушки. Вот так и жизнь ее вся прошла в одних мечтах, ведь вставлять свои «пять копеек» ей просто не давали право, затыкая рот и утверждая, что е мнение – это лишь бредни, в отличие от возвышенного самомнения мужчин. Она часто чувствовала себя тенью, такой крошечной тенью своего младшего братца, когда все внимание и уважение было приковано к нему одному, то Наннерль невольно становилась его тенью, преследующей на всех концертах, которые устраивал им Леопольд. Безусловно, повзрослев, осознав, брат часто говорил сестре, что она с ее талантом могла бы поехать в Вену, стать певицей или же востребованным преподавателем музыки. Лишь тяжелая женская ноша заботы и ответственность за свою семью не давали ей этого сделать, посему она часто повторяла брату одно и то ¬¬же, мол, место ее среди близких, а не в свете софитов. 

В какой-то степени Наннерль была права, а в какой-то был прав и Вольфганг. Отец был чересчур озабочен жизнью своих детей: Вольфганг должен стать известным композитором, во что бы то ни стало, а Наннерль чаще времени проводить рядом с престарелым отцом, оказывая всю поддержку, заботу и помощь ему, словно сиделка какая-то. Безусловно, это раздражалось, когда Мария Анна отчетливо понимала позицию горячо любимого ею отца: он боится, всего-то, ему страшно, что однажды его единственная и первая выжившая в череде постоянных смертей дочь, просто возьмет и улетит из-под родительского крыла навстречу своей личной жизни с новой семьей. Наверное, поэтому многие девушки уже были давным-давно обручены в возрасте Наннерль и имели по несколько детей, пока сама Моцарт старшая пребывала в Зальцбурге, ухаживала за престарелым отцом и зарабатывала на жизнь, работая учителем по игре на клавесине и фортепиано. Каждый Божий день она испытывала ровно одни и те же эмоции, давным-давно ставшие каким-то лекарством, приевшиеся Наннерль. Поутру довольная просыпалась, завтракала с отцом, а затем принимала пару тройку юных дарований. С огромным удовольствием Наннерль отдавала всю себя музыке, стараясь привить страсть, желание детям к новому ремеслу, чтобы они не из-под палки занимались музыкой, как требуют их богатенькие родители, а занимались музыкой с душой, вкладывая в каждое сыгранное произведение частичку себя. А когда чересчур любопытные мамаши спрашивали у Наннерль, замужем ли она, то девушка, опустив ресницы к полу и тяжело вздыхая, всегда отвечала, что нет. И какого постоянно было их удивление, когда они слышали это и приговаривали, мол, как такая милая девушка может быть еще не обручена? Это зачастую начинало, несомненно, бесить Марию Анну, отчего ей постоянно приходилось натягивать на лицо улыбку, делая вид, что все в порядке.

Надоело! Надоела ей уже эта однообразная жизнь! Она, в конце концов, взрослая девушка, а не пятилетний ребенок, который дулся на отца, когда тот запрещал играть на скрипке. Все, поезд давно ушел, Наннерль давно выросла и ей хочется как-то изменить свою жизнь, потому что постоянно жить в таком круговороте однообразия и одиночества она уже просто не в состоянии. Тогда Мария Анна и решила наведаться к брату в Вену. Быть может там, она хоть как-то развеется, дабы не сидеть до скончания жизни в четырех стенах, день за днем повторяя один и тот же ритуал.

Все шло чересчур хорошо, и жизнь в Вене, безусловно, радовала Моцарт старшую, когда она каждое утро вдыхала полной грудью свежий воздухом, пропитанный искусством, пропитанный музыкой, и когда засыпала, прокручивая в голове события прошедшего дня, ловя за хвост свою птицу вдохновения. Вольфганг был слишком рад, что Наннерль на какое-то время перебралась в Вену, пока отец уехал к родственникам. Из юного композитора буквально нескончаемым потоком лились идеи их совместного времяпрепровождения, когда ему хотелось показать сестре в Вене абсолютно все. Они даже вместе как-то на бал сходили, где Наннерль подарила один танец практически незнакомому человеку, но выдающемуся музыканту, занимающему пост Придворного композитора в национальном венском театре. Этот человек тогда ей запомнился очень хорошо, да и сам Вольфганг часто упоминал это имя при сестре, словно намеревался их свести. Хотя за столько лет у Наннерль ни разу не было каких-то там серьезных отношений, никогда не испытывала столь светлого чувства под названием любовь, которое, казалось, и вовсе обходило девушку стороной. Поэтому сейчас ее мало интересовали мужчины, а больше дети, которых она так старательно учит музыке.

Вольфганг был слишком юн и еще не опытен, поэтому старшая сестра хорошо понимала, что ему пока еще не суждено затмить выдающихся венских композиторов, в том числе и Антонио Сальери. Каждый божий день она пыталась внушить это своему брату, хотя не переставая верить в его талант и в ту оперу, над которой он так старательно работает каждую ночь. И вот тогда, однажды, как-то невзначай Вольфгангу пришла в голову совершенно бессмысленная и глупая идея: ему видите ли приспичило посмотреть на ноты новой оперы Сальери, чтобы понабраться опыта и понять, какую же музыку предпочитает венская публика. Он и предложил Наннерль попытаться достать секретера партитуры Придворного композитора, на что девушка поначалу отказывалась, однако потом поняла, что Амадей не угомониться и деваться было уже некуда. Пришлось смириться и по закрытию Бургтеатра пробраться в секретер Антонио, чтобы достать те самые партитуры новой оперы – «Признанная Европа». Если честно признаться, то Марии Анне было и самой интересно послушать музыку такого гениального композитора как Сальери, человека, который пленил ее одним своим взглядом на балу, который занимает не малый пост в обществе и который все-таки подарил ей этот проклятый танец.

« - Господи? Что я творю?» - пронеслось в голове у Марии Анны, когда она тихо открывала дверь секретера, из которого около пятнадцати минут назад вышел Антонио. Подол платья слишком громко шуршал, выдавая девушку с головой, посему, по какой-то нелепой женской неосторожности, она закрыла дверь, дабы воссоздать атмосферу тишины и спокойствия, что в театре уже пусто и никого нет. Она не переставала мысленно ругать себя за то, что делает на данный момент. Руки предательски дрожали, ведь чувство страха не покидало ее даже сейчас, когда она, наконец, в этой глухой темноте все же нашла ноты. Темная фигура на фоне окна неподвижно замерла, пытаясь рассмотреть ноты, что сжимала в своих пальцах, когда бледный диск луны освещал полы ее платья.

- Это гениально… - прошептала Наннерль, как в эту же секунду за спиной раздался глухой мужской голос. Сердце ушло в пятки, колени подкашивались, а руки сильнее задрожали, что Наннерль чуть не выронила из прочно сомкнутых пальцев нотные листки, вовремя опомнившись и успев только охнуть и медленно повернуться, дабы встретиться лицом к лицу со «смертью». Даже в этой глухой темноте его глаза горели, словно два огонька, пляшущих на углях. Наннерль часто задышала, пытаясь подобрать слова оправдания, ведь он может сейчас ее ударить, а она этого так боялась.

- Простите, - только и вырвалось из ее уст, пока Антонио ругался и надвигался на девушку ровно до того момента, пока та не уперлась бедрами в столь. Она сжалась, словно зайчик, испугавшийся огромного свирепого волка, который был готов сейчас ее раздавить, съесть и уничтожить, как физически, так и морально. Сердце отбивало гулкий ритм, разрезая давящую на виски тишину этой треклятой комнаты.

- Прошу, выслушайте, - вместо того, чтобы вернуть ноты Сальери или же рвануть с ними к черту из секретера, чтобы Придворный композитор не успел ее догнать, Наннерль лишь бережно и напугано прижимала их к своей груди, не сводя испуганного взгляда с Антонио, когда перед глазами все расплывалось от слез, тоненькими ручейками скатывавшиеся по ее щекам.

- Я не хотела, я не специально, пожалуйста, простите, - посыпалась огромная куча невнятных оправданий, который Сальери, видимо, и слышать не желал, - Прошу, отпустите меня, - более тихо прошептала Наннерль, опустив ресницы к полу и моля Бога, чтобы Сальери не посмел со зла ударить ее. А в комнате становилось слишком душно, для них двоих…

Положение у Наннерль сейчас было не самое лучшее. Словно она оказалась в замкнутом пространстве, где нет выхода, даже малейшего намека на него. Больше похоже на комнату, такую темную и мрачную комнату без окон и дверей, где стены постепенно начинают сближаться друг с другом, отбирая последний кислород и надежду на спасение. Так и Сальери приближался к ней все ближе и ближе, словно такая же стена, норовящая задавить, расплющить и уничтожить. Наннерль – лишь шестерка в этой игре между двумя взрослыми мужчинами. Один из них, казалось, давно засиделся в своем детстве, несмотря на возраст. А вот второй, видимо, рано осознал всю злую учесть этой жизнь, привыкшей так мерзопакостно играть с людьми, словно они какие-то марионетки. Так если в этой игре участвуют только они двое, то какой смысл завлекать под свою гребенку Наннерль, оставляя ее крайней и виноватой в содеянном. И ведь с этим не поспоришь. Мария Анна действительно виновата в том, что сделала. Просто нужно  было тогда отказать брату, твердо заявив, что она не собирается идти на такую подлость. Но как же жизнь жестоко погоняла ее, буквально толкая на данное преступление, заставляя перейти порог венского Бургтеатра и направиться прямиком в кабинет Придворного композитора, занимавшего не такое уж и малое место в обществе, посему он быстро мог устранить Вольфганга с его треклятым зингшпилем и вольнодумными идеями. Однако он думал, что Наннерль от этой заварушки ничего не станется: она уедет обратно в Зальцбург, будет и дальше ухаживать за Леопольдом, пока он скоропостижно не отправится в мир иной, оставив после себя невыносимо тяжелую ношу на плечах его единственное дочери. Нет, все же Наннерль ничего не будет после этой истории, как думал младший брат. И лишь она одна знала, что навсегда останется с этим тяжким грузом вины на своем чистом сердце, потеряв непорочность, потеряв нежность и доброту, оставляя это все в далеком прошлом. И она будет терзать себя постоянными мучениями и угрызениями совести, ведь эту моральную травму, которую она получила сейчас, даже вовсе не по вине Сальери, а по вине ее родного брата, который постоянно думал только о своей репутации. Это обиднее всего…

Наннерль тяжело дышит, пытаясь зажмуриться и поверить, что это всего лишь страшный сон, постигший девушку этой холодной ночью, что очень странно для данного времени года в Вене. Однако Антонио слишком близок, настолько, что она чувствует дурманящий разум аромат его тела, словно испуганная мышка, затаив дыхание и невольно наслаждаясь этой временной, но, на самом деле, такой приятной близостью с этим человеком, который, кстати, был ей слишком симпатичен, чтобы выставлять себя перед ним в дурном свете. И она снова жалеет. Отчаянно жалеет о том, что повелась на уговоры брата, все-таки согласившись пойти на бессмысленное преступление и опозориться перед Антонио Сальери. Жить с этим грузом дальше будет просто невыносимо, по крайней мере, так предполагала Наннерль, а ведь девушки всегда все воспринимают слишком близко к сердцу, плюс ко всему, накручивая сверху еще что-нибудь, дабы побольнее было. Поэтому, наверное, и говорят, что дамы – нежные существа и их просто необходимо оберегать, как самый нежный и красивый цветок во время бури.

- Сс… Специально? Нет, что вы… – слегка запинаясь, произносит Мария Анна, шумно сглатывая. Голос, казалось, раздавался по комнате глухим эхом или же не раздавался и вовсе, ибо Наннерль старалась говорить как можно тише, чтобы не навлечь на себя гнев Антонио еще больше. Впрочем, Придворный композитор уже явно был на пределе, намереваясь оставить старшей сестре Моцарта звонкую пощечину, чтобы глаза его ее больше не видели. Но вместо этого Сальери наоборот припадает к губам Наннерль, целуя. Как стронно, что в этом поцелуе не было никаких эмоций. Точнее нет, не так… Они были, но отнюдь не положительные. Вероятно, данным действием Сальери намеревался больнее уколоть Наннерль, принести ей новые душевные страдания и метания, чтобы она навсегда запомнила эту темную прохладную ночь, когда переступила порог его кабинета, когда взяла в руки ноты «Признанной Европы», когда поняла, кто тут гений на самом деле. И только боль и дикое жжение чувствовались на губах, когда Антонио отстранился, замахиваясь на девушку, сжавшуюся, закрывшую глаза, словно готовая принять свою смерть от рук этого мужчины. Впрочем, фортуна постепенно начинала ей улыбаться, когда Антонио вдруг замешкался, словно побоялся ударить Наннерль. Это был шанс. Да-да! Его нельзя упустить! Поэтому Наннерль, наплевав на ноты, быстро рванула к двери, поспешно подбирая полы своего платья, о которые так неуклюже спотыкалась, за что и была готова проклясть этот злостный вечер снова и снова.

- Нет! – вскликнула девушка, пытаясь вырваться из цепкой хватки пальцев Придворного композитора, - Пожалуйста, не надо, - глаза ее быстро наполнились слезами, отчего фигура Антонио становилась все более расплывчатой и темной. В следующую минуту все произошло стремительно быстро. Он что-то говорил, но Наннерль не слушала или просто не могла слышать, ибо голова закружилась от столь сильного давления, уши заложило, и она отчаянно погрузилась в свое подсознание, где существовала только боль и ненависть, заставляющие Наннерль с каждым новым ударом от рук Сальери вскрикивать и умолять, чтобы он остановился. Маленькие соленые ручейки слез текли по ее щекам, оставляя на них некрасивые и неровные следы. Но вскоре Наннерль перестала плакать, перестала так тяжело и часто дышать, лишь немного приоткрыв побледневшие губы и смотря только в одну точку, не обращая внимания абсолютно ни на что. Лишь только в ушах глухим эхом все еще отдавались звуки шлепков, которые с присуще всей мужской силой оставлял на ее ягодицах Антонио Сальери. Позор. Унижение. Боль.

Жалкая. Это слово лучше всего на данный момент ассоциируется с Наннерль, лежащей на коленях Антонио Сальери в столь непристойной для любой девушки позе. Она, казалось, и жалости не вызывала, и сочувствия, просто казалась жалкой, униженной, словно ее сравняли с обычной пылью, собравшейся на тяжелых занавесках этого кабинета. Удар. Еще удар. Шлепки отдавались глухим эхом в ее ушах, а  в подсознании все звенел голос Сальери. Такой холодный, злой и обиженный. Да, все-таки Наннерль действительно заслужила некое наказание за свой ужасный поступок, где даже оправдания никакие не помогут. Собственно, никаких оправданий, на самом деле, не было. Наннерль решила просто взять всю вину на себя и не выставлять брата перед Придворным композитором. Нечего ему жизнь портить в Вене, когда он так долго к этому стремился.

Прозрачные невинные слезы девушки так медленно, щекоча, скатывались по ее прямым скулам, собирались на подбородке и, кажется, там застывали в этой же позе, словно как сама Наннерль. Последний удар оказался невыносимо болезненным, что слезы даже упали вместе с Наннерль на пол. Моцарт отползла от Придворного композитора на более-менее безопасное расстояние, дрожащими руками приводя себя в порядок. Слезы давно высохли, будто их источник иссяк вместе с болью. Но вызывать к себе жалкое подобие сочувствие и вновь начинать оправдываться, строя из себя какую-то невинную овечку, - Наннерль не хотела. Ей и без того было достаточно на сегодня бурных всплесков эмоций, она и без того настрадалась, нежели вновь разозлить Сальери еще больше. Хотя… куда же больше? Он, кажется, даже успел проклясть весь род Моцартов за один только сей жалкий и унизительный поступок, что совершила Мария Анна. А ведь она его в какой-то степени любила. Любила по-своему, сдерживая эти чувства глубоко внутри себя, дабы они не сыграли против нее. И, наверное, неважно то, что случилось сегодня между ними, от этого чувства все равно не изменятся. Она заслужила такое наказание – она его и получила, а уж о последствиях задумываться не стоит. Но только душе и женскому достоинству нет никакого покоя. Обида и ненависть – лишь поверхностные чувства, укрывающие большой коркой  льда ее истинные чувства.

- Да, конечно, Вы абсолютно правы, - тихий шепот срывается с ее уст, и Наннерль тут же вытирает остатки слез тыльной стороной ладони, чтобы не казаться перед Антонио еще более униженной и раздавленной, словно требует, чтобы ее пожалели. Нет. Этого ей не надо, ведь Мария Анна действительно заслужила. Когда-нибудь столь низкий проступок должен был настичь ее невинную душу, требующую легкости и мира во всем мире.

Девушка выпрямилась, сложив подрагивающие пальцы на платье, будто бы выжидала вердикта. Хотя зачем ждать? Нужно было уходить. Извиниться и уйти! Зачем делать себе еще больнее, задевать столь чувствительное сердце, испытывающие отнюдь не простые чувства к этому человеку. Уважение. Восхищение. Страсть. Нежность. Нельзя досконально перечислить всю ту гамму эмоций, что вызывал у Наннерль одним своим видом Антонио Сальери. Он – ее погибель. Ведь это желание, страсть мучают Наннерль все сильнее. Ее грех, что высмеивает ее, разрывает и преследует по пятам, словно тень. Она не сводит с Сальери пристального и какого-то нежного взгляда, скрывающегося под пленкой ненависти и обиды. Антонио напоминает ей зиму, холодную зиму, что зарывает в белоснежном и пушистом снеге дома, украшая миллионами различных снежинок их крыши, при том, оставаясь ужасно ледяной и окаменелой. А вот если бы он стал зеленым распустившимся деревом, чуть приоткрыв завесу своей тайны и показав чувства, которые, вероятнее всего, прячет глубоко в себе под коркой льда. Наннерль безумно хочется сейчас подойти к этому человеку, взять его лица в плен своих горячих ладоней и поцеловать, чтобы он поверил ей, чтобы не презирал и хоть чуть-чуть открыл себя настоящего. А пока лишь он кажется ей трусом, который боится пасть под тяготой светлых чувств.

Наннерль невольно пошатнулась, чуть было не упав от заявления Антонио.
« - Уничтожить? Нет… ни за что я не смогу этого сделать с Вами, маэстро…» - пронеслось в голове у девушки, когда Сальери оказывается на запретно близком расстоянии, когда протягивает ей эту проклятую кипу нот, при виде которых у Наннерль даже ноги подкашиваются. Мария Анна шумно сглатывает и берет ноты из рук Придворного композитора, но совсем не за тем, чтобы взять и бросить их в яркое пламя, навсегда уничтожив то, на что Антонио потратил годы, вкладывая всю свою душу и терпение. Она берет их за тем, чтобы опасно близко подойти к этому человеку, прижать кипу нот к его мужской груди, чувствуя, как быстро бьется его сердце.

- Нет… - шепчет Наннерль, отрицательно мотая головой, - Я не собиралась их уничтожать, - она все еще держит руки на его грудь, где преградой между ними остается лишь папка с нотами, - Правда. Вы можете мне не верить,  но я искренне ценю Вас и уважаю Вашу работу, чтобы так бездумно взять и уничтожить все Ваши старания. Нет, - она поднимает на него глаза, видя на его лице удивление, смешанное с непонятной агрессией и негодованием, - Я не буду этого делать. Заберите.

Зачастую ложь бывает ужасно красивой, что невольно можно спутать ее с чистейшей правдой и неосознанно попасться на удочку умелого рыбака. Но красивая ложь не всегда главный залог успеха. Иногда она кажется слишком простой, наигранной и отнюдь не правдоподобной, чтобы просто взять и повестись на разыгранный фарс. Но самое больное, когда правду сравнивают с ложью. Слишком сильно данный факт давит на подсознание, заставляя невольным образом сходить с ума и беситься от такого странного чувства, когда, вроде бы, говоришь правду, но тебе не верят; ты пытаешься доказать свою правоту, но тебя лишь безжалостно отталкивают и посылаю прочь.

Также и с Наннерль. Она видит перед собой не просто Придворного композитора, а человека, посеявшего в себе зерно ненависти и обиды, огородив всю свою жизнь кирпичной стеной, лишь бы окружающие не смели подходить к нему близко. Невольно напоминает детскую сказку о Красавице и Чудовище. Она также любит и ненавидит одновременно этого человека, чтобы попытаться мыслить трезво, расставляя все по своим логическим местам. А он, такой суровый и обиженный на весь мир, не желает, чтобы какая-то обычная девушка рушила всю его жизнь, словно карточный домик, случайно задев локтем одну карту, на которой держался весь фундамент под названием «жизнь». Но Наннерль ничего не может с собой поделать. Девушка напрочь отметает от себя все чувства, зажмурившись, лишь бы не смотреть в агрессивные глаза Антонио, которые, казалось, наполнились кровью и агрессией по отношению к Моцарт. Как же она в нем разочаровалась… Сейчас он больше походил на себялюбивого эгоиста, который просто не может взять и поверить, почувствовать, что кому-то он все-таки может быть небезразличен. И этот кто-то – Наннерль Моцарт. Но это чудовище, этот враг любви плотно засел в душе маэстро, никак не желая выбираться оттуда, а буквально заставляет его гнить, словно упавшее на землю яблоко, и вся эта гниль сейчас вырывается именно на Наннерль. Слова Сальери, словно выплюнутый ей в лицо яд, такие колкие, больные, острые… И все-таки она сомневалась в нем. Такое чудовище не способно на искренние, светлые чувства. Такое чудовище никогда не сможет полюбить, и он еще об этом будет жалеть.

Наннерль попыталась сглотнуть, однако Придворный композитор слишком сильно сжал девушке горло, что даже дышать было тяжело. Словно рыба, она открыла рот, стараясь ухватить губами как можно больше воздуха. Стоит только подумать, что секундами ранее, когда его горячие музыкальные пальцы прикасались к ее оголенному плечу, сердце Наннерль забилось в бешенном темпе, а внизу живота запорхали голубые бабочки, стремительно старавшиеся выбраться наружу. Но в ту же секунду и словно всех изничтожили смертельным ядом гадюки, а в глаз Наннерль навечно поселился страх и озлобленное лицо Придворного композитора. Нет смысла что-либо говорить, перечить ему в ответ. Он и без того слишком зол на всю ее семью, а больше всего именно на нее. Как же так… Получается, что Наннерль самостоятельно, своими же ручкам разрушила все свое счастье, которое повстречала на том балу, куда была приглашена вместе с младшим братом. Если бы всего этого не произошло, Наннерль бы до сих пор тайно любила Антонио Сальери, приходила к брату на репетиции в Бургтеатр только для того, чтобы увидеть его, перекинуться парой бессмысленных фраз, но этого было вполне достаточно, чтобы сердце забилось так быстро, как только бьется у невинной влюбленной души. Но больнее всего молчать о своих чувствах, особенно когда они начинали гаснуть, словно маленькие угольки. Ведь любовь подобна изящному пламени…

Когда Сальери закончил, отталкивая Наннерль от себя, девушка даже и не думала плакать. Просто некое чувство разочарования пожирало ее изнутри, отчего губы обиженно поджались, а ногти впились в ладони с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Она собиралась гордо уйти, молча проглотив эту обиду и унижение, но не смогла просто так покинуть этот кабинет, не намекнув Придворному композитору о своих истинных чувствах, что испытывает, точнее испытывала к нему. Наннерль резко развернулась к нему, посмотрела в глаза из-под нахмурившихся бровей и четко отчеканила, ткнув пальцем ему в самое сердце.

- Знаете, Вы могли бы обрести счастье, если бы только поверили, что кому-то можете быть нужны. Вы – трус, Антонио Сальери. И сколько бы боли людям вы не причиняли – это не меняется. Вы просто не верите, что я могу к Вам что-то чувствовать. Но вы сделали свой выбор и Вы будете сожалеть о нем. Вечно… - глаза Наннерль постепенно наполнялись слезами и голос начинал подрагивать, однако того страха, который она испытывала ранее, будучи прижатой Придворным композитором к стене, уже не было, - И все, что у Вас останется – это пустота в сердце и Ваши проклятые ноты, - после этих слов Наннерль в слезах резко вылетела из кабинета, прижавшись спиной к стенам коридора, пытаясь отдышаться. К ее ногам, словно по волшебству, прилетел нотный листок. Вероятно, Антонио на эмоциях бросил целую папку вслед девушке, что было, на самом деле, довольно-таки обидным действием для любой дамы, да что уж… для любого человека. Дрожащими пальцами Наннерль подобрала этот листок и прижала к своему сердцу, после чего убрала внутрь корсета, чтобы всегда носить память о своей любви у самого сердца, ведь оно, казалось, больше не сможет любить никогда и никого. После этого Наннерль поспешила выбежать на улицу, лишь бы не находится в объятиях треклятых стен коридоров Бургтеатра. А на улице ее ждал очередной сюрприз. Судьба вновь иронично насмехается над девушкой. Сильный ливень, темная ночь, холодный ветер. Кожа Наннерль тут же покрылась мурашками, когда девушка поскользнулась на ступеньках Бургтеатра, падая прямо в лужу. Промокшая, разбитая как стекло на миллионы кусков, замерзшая, у Наннерль не было сил, чтобы подняться и пойти дальше. Длинные локоны неприятно прилипали к ледяной коже, вновь заставляя вздрагивать. Сколько она так просидела на ступеньках Бургтеатра? Один лишь Бог знал ответ на этот вопрос. Но платье было такое тяжелое, а ночь такая темная, что идти вперед оказалось нереально тяжело.

«- Я не прощу тебя. Никогда!»…