С громким визгом клаксона перед его носом стремительно пронеслась странного вида машина. Водитель громко выматерился и показал ему через открытое стекло фак, емко и доступно выражая свое отношение ко всяким дебилам, стоящим на самом краю тротуара с видом отсутствующим и печальным.
"Дежавю", - ошалело подумал Шон и завертел головой по сторонам, разглядывая столь внезапно открывшийся ему городской пейзаж. Городской пейзаж был довольно стандартен и уныл, и равным счетом мог быть частью и Нью-Йорка,  и Далласа, и Нью-Мехико - словом, любого мегаполиса. Североамериканского, естественно. Пикантности этому пейзажу добавляло в основном то, что последним Шон помнил уютный домик в маленькой деревеньке в Вирджинии.
"Однако, здравствуйте. Вот тебе и свалил из страны."
Справедливости ради следовало отметить, что, по сравнению с предыдущим подобным событием в насыщенной биографии Кессиди, его нынешнее положение имело как и свои плюсы, так и свои минусы. Плюсы: он нормально одет, не ранен, и у него все-таки не полная каша в голове. Минусы: рядом с ним нет странного мужика с пистолетом, который пытается привести его в чувство и объяснить,  куда им надо вотпрямщас бежать. Принимая во внимание выдающиеся моральные и военные качества этого мужика, минус, пожалуй перевешивал. Обидно.
Шон вздохнул, все-таки отошел от края дороги и, сориентировавшись по звукам, двинулся куда-то в сторону более оживленного шоссе, глубоко задумавшись о том, как понять, где он находится, не показавшись людям при этом глубоко сумасшедшим и не попав в руки полиции. Иллюзий он не питал: после наполеоновских планов Шоу по уничтожению мира и всех Магнитовских выходок с мутантами у правительства разговор был короткий, так что правоохранительные органы вариантом не были вообще.
Ну вот и как, а главное, куда ему идти, если он в каком-нибудь Иллиноисе?
До острого слуха Банши долетели обрывки громких радостных воплей. Подняв голову, Шон обнаружил почти прямо перед собой какой-то местечковый бар с гордым названием "Пир Духа". В баре, судя по звукам, вовсю веселились пьяные люди. Пьяные, радостные люди, которые не особенно обращают внимание на странные вопросы от такого же пьяного незнакомца. В баре, где, если повезет, есть телевизор, и на одном из трех каналов наверняка крутят местные новости...
"Хорошая идея", - похвалил сам себя Шон и вошел внутрь.
Как оказалось, стены в баре довольно неплохо изолировали звук, потому что от жизнерадостных воплей находившейся внутри пьяной студенческой компании уши у Шона чуть было в трубочку не свернулись. Ошарашенный настолько жутким шумом, он пробрался к барной стойке и сел на углу, оглядывая довольно стандартное, в-общем-то, заведение на предмет каких-нибудь подсказок. И кое-что нашел.
"Цветной телевизор?!" - а вот это было уже совсем неожиданно. Шон слышал, конечно, что такие бывают, но своими глазами видел в первый раз. Цвет был насыщенный, яркий, просто загляденье. А еще по телевизору действительно крутили городские новости! Он возрадовался такой удаче, прислушался и...
"Сан-Диего", - потрясенно подумал Шон. - "Калифорния".
И с каким-то почти ужасом: "Офигеть можно".
- Пей до дна! - донеслось с другого конца бара вместе с очередным взрывом пьяного хохота, покуда Шон пытался справиться с когнитивным диссонансом и понять, каким образом он умудрился пересечь половину Америки и не запомнить это событие. Чужой вопль почему-то заставил оторваться от грустных и печальных мыслей на тему "да по мне плачет психиатрическая лечебница" и прислушаться внимательнее. Мутация Банши позволяла потрясающе точно запоминать голоса людей, и ошибки тут быть не могло: голос был ему знаком. Правда, Шон никак не мог понять, кому же этот голос принадлежит - словно у обладателя с последней встречи сильно изменилась сама манера речи, интонации; возможно, даже тембр. Донельзя заинтригованный, Шон пригляделся к студенческой компашке повнимательнее - и вытаращил глаза, забыв про осторожность, конспирацию и здравый смысл.
В самом центре, окруженный толпой предположительно студентов, стоял прожженный жизнью военный по имени Брэд Колберт.
И выглядел никак не старше девятнадцати лет.
"Дежавю", - снова подумал Шон, четко и ясно осознавая, что лечебница по нему даже не плачет - слезами заливается. - "Ну офигеть теперь".

Отредактировано Sean Cassidy (2016-04-02 16:36:18)

Внутри бара творилось полное черт-знает-что. На столе, в самом центре компании, торжествовал царь горы и толпы, похожий на отражение Брэда Колберта в очень кривом зеркале, и нес полнейшую ерунду под одобрительные крики безликой массы его публики. Ерунда была настолько странной и настолько не стыковалась с уже привычным Шону обликом мистера Я-само-хладнокровие, что внутри начинала подниматься легкая паника. Что, черт возьми, произошло? Брэд Колберт на самом деле мутант, который меняет свой возраст? Вместе с характером и манерой поведения, что ли? Брэд Колберт - плод больного воображения Кессиди, и теперь всюду ему мерещится в различных ипостасях? Ага, способный в таком случае вытащить "своего создателя" из охраняемой правительством зоны чуть ли не на себе? Возможно, сам Шон обрел возмозможность путешествовать во времени, а заодно и в пространстве? А откуда тогда в баре цветной телевизор? Что, что вообще произошло?!
С громким хлопком из бутылки вылетела пробка. Это совсем не было похоже на выстрел пистолета, скорее уж напоминало удар гонга, после которого бар мгновенно наполнился шумом, воплями, испуганными криками и скрипом перевернутой мебели. Шон отшатнулся от этой какафонии, закрывая уши руками; в голове звенело задиристое, окаленное: "и расстрелял всех нахуй!!" - не по-Колбертовски обозленное, определенно не принадлежащее человеку, который вытаскивал не-людей из опасной зоны буквально на себе, и Шон просто не понимал, почему, почему, почему?!
А потом (не)Колберт, продолжая свое гротескное представление театра одного актера, подошел к нему и сказал тоном, которым сержант Брэд Колберт не говорил ни с кем и никогда:
- Ты кто такой? Почему не пьешь?
Этот вопрос стал финальным аккордом пьесы абсурда, последним гвоздем в крышку гроба здравого рассудка Шона Кессиди. Хотелось плюнуть на все, развернуться и сбежать из бара с громкими воплями. Хотелось позорно напиться. Хотелось закрыть глаза в слепой надежде на чудесное избавление от сна-кошмара.
"У тебя совсем крыша поехала?!" - хотел возмутиться Кессиди. "Я твоя совесть, которая пришла к тебе из будущего!" - хотел заявить Кессиди. "А тебя ебёт?" - хотел спросить Кессиди. Но вместо этого внимательно посмотрел в злые, почему-то кажущиеся печально и пронзительно трезвыми глаза знакомого-не-знакомого Брэда Колберта и неожиданно даже для себя очень спокойным голосом сказал:
- Мне кажется, гораздо важнее другое - а почему пьешь ты?
"Поздравляю, Банши, ты похож на блаженого идиота, решившего поиграть в Призрака Грядущего Рождества. Эх, а жаль, что плащ у меня не белый, а коричневый - было бы символично".

Шон всегда, всю сознательную жизнь умел слышать больше, чем люди собирались ему говорить. Глубже, ярче, четче, невольно ныряя в слои скрытых смыслов словно с уступа высотою в пять метров. Ложь омывала его, оглушительно била в уши, заливала глаза и обволакивала обжигающе-холодной морской водой, но стоило только сосредоточиться — и она осыпалась дождевыми каплями с зонта из его способности. В интонациях собеседника он слышал многоуровневое облако значений, собирая на тот же самый метафорический зонт конденсат чужих эмоций, впитывая и упиваясь тонами, ритмами, звуками. Безусловно, он не всегда мог уловить все. До — не всегда. Но несколько месяцев в никому не известном правительством учреждении отточили его умение собирать информацию буквально по отдельным нотам в обрывках диалогов до такой степени, что теперь существенно обмануть его было бы сложно даже опытному шпиону.
И не услышать ложь в пьяном монологе не совсем обычного студента из Калифорнии было попросту невозможно.
Чужой голос бил по ушам мелкокалиберной дробью; в орнаменте музыкальных фраз фрактальным цветком, навязчиво заедающей в голове секвенцией разворачивались диссонирующие аккорды, словно композитор, поставив у ключа только лишь фа-диез, постоянно сбивался на какие-то невнятные бемоли, лупил по секундам вместо терций и септимам вместо октав. Монолог звучал и разливался по комнате отчаянием загнанного в уютный и совершенно искусственный вольер дикого волка, обидой и горечью разочарования в мире вокруг, незамутненной невнятной яростью на всех вокруг и никого конкретно. Бешеная, по-звериному оскаленная токатта для одного плохо настроенного инструмента шла к своему катарсису, достигала крещендо, отражалась от стен так, что казалась партией для органа в кафедральном соборе, пыталась разрешиться в октаву и загромыхать по мрачному залу о стаканы и пустые пьяные головы гулким эхом... А затем оборвалась на негармоничном, незавершенном такте — вниз из-под купола о каменный пол, и — в мелкие стеклянные крошки разбитого кем-то бокала.
Брэд, мать его, Колберт. Сержант Морской Пехоты Брэд "Я-дисциплину-люблю-и-тебе-советую" Колберт. Стоял перед ним и дышал рвано, загнанно, как заарканенный мустанг, и двигался с такой же решительной обреченностью.
Осознание ударило в голову хуже любого алкоголя. Шону казалось, что он сейчас либо очнется в лаборатории Траска с катетером в вене, либо провалится в очередной цикл полунаркотических кошмаров, которые он видел в собственной чертовой клетке после того, как ему кололи всякую гадость. Существует предел тому, что за один день может выкинуть внезапно сбрендившая реальность.
Брэд Колберт пьёт потому, что может. Вот так, Кессиди, твоя шизофрения и выглядит, познакомься.
А еще — Колберт в этом возрасте обладал неслабой силушкой богатырской. Бил метко, ровно, даже несмотря на опьянение. Но от опыта своей нормальной, социально адекватной версии он был бесконечно далеко. Именно поэтому Шон, которого Колберт-настоящий (ведь настоящий?) некоторое время упорно гонял по приемам самообороны (в основном в виде "лучшая защита — это нападение", а также "лучше быть асоциальным параноиком, чем мертвым оптимистом"), сумел увидеть не-совсем-еще-удар и сдвинуться — лишь чуть-чуть (далеко он просто не успел), лишь бы не получить по спине и голове дверью: нет уж, его голова за сегодня и без этого пострадала. А затем, не прерывая движения, — плавно, скупо, на вид едва ли качнувшись из стороны в сторону, — приемом, который ставил ему все тот же старый-добрый Колберт, отбросил руку Брэда в сторону (легкая наркомания, мать его). Медленно опустил ладонь.
Он позорно игнорировал Колбертовские боевые истины. По-хорошему, следовало довести движение до конца. Следовало — попробовать повалить вниз пьяного и дезориентированного противника. Следовало — доступно объяснить, что не стоит тут на него махать руками.
Но он просто не смог. Не-Брэд Колберт был странным, страшным, почти что безумным. Пороховая бочка: поднеси искру — и рванет. Не предугадать, не обезвредить — только надеяться на удачу. 
А в удачу он уже примерно год как не верил.
Брэд Колберт пьёт потому, что может. Брэд Колберт пьёт. Брэд Колберт смотрится раненным зверем, смотрит — на чужое горло, гадая, сможет ли разорвать. Слышится — физически больно.
Он выпрямил спину, сделал осторожный шаг вперед, склонил голову к плечу, посмотрел глаза в глаза, прямо, как смотрят на достойных и равных. И спросил — тихо, чтобы слышал лишь собеседник, твердо, совершенно спокойно, без ехидства и совершенно точно без жалости, коротким и точным ударом кастета в солнечное сплетение:
— А кому врёт Брэд Колберт? Мне — или же себе?

Отредактировано Sean Cassidy (2016-04-02 16:41:18)