Если б тебя мне встретить,
моя царевна,
как далеко ты ходишь?
Где на шлее из шерсти
черные песни
ты за собою водишь?
Я за тобою следом,
не размыкая век, дороги не зная -
Ясным коротким летом,
да первым снегом -
слышишь, моя родная -
Из-под земли достану,
семь пар сапог стопчу я,
да семь скую колечек,
Не простых, оловянных,
да домой принесу я
свою беду-овечку...
[OST]
У всех нестабильных личностей бывают хорошие и плохие дни. Например, Ванда в плохие дни отказывалась выходить из своей палаты, забивалась в угол прямо под распятием, прижимала колени к груди, перебирала пересохшими губами еле слышные слова молитв, теребила в руках четки, раскачивалась в ритме собственной речи... если день был очень плохим, она держалась за голову, била себя руками и плакала. Иногда все было настолько плохо, что, глядя ей в глаза, Вера чувствовала, что при всем своем милосердии в такие минуты Ванда добирается до того уголка души, в котором до сих пор не простила сестру. И тогда в ее взгляде детектив читала вопрос: "Зачем ты отреклась от меня? За что погребла подо всем этим?"
И будто эхом прежнего греха - личного вериного падения, перечеркнувшего для них обеих грядущую жизнь - Вера снова и снова покидала Ванду, оставляя ее в клинике и уходя в свою стихию, к людям. И  каждый раз это было больно и казалось совершенно бессмысленным, сколько дел она бы ни разрешила, сколько преступников ни поймала, эта непоправимая ошибка всегда оставалась камнем на душе.
Впрочем, попыток предпринять хоть что-то Вера не оставляла. Это и привело ее в клинику тем вечером; время для посещений не смущало Шепард, она и не в такой час приезжала к сестре, правда, куда чаще по вызову. У нее были определенные договоренности, она добилась их не сразу, но это было легче, чем найти другую клинику, в которой Шепард пошли бы навстречу. В Гуэрта сделали очень много уступок.
В общем зале светло и чисто, белая пластиковая мебель, обтекаемые контуры, можно было бы сравнить обстановку с минималистичными дизайнерскими интерьерами, если бы она несла хотя бы выдох живой идеи, хотя бы отклик биения сердца. Но кожей можно было ощутить, что это место было царством тупиков, и этим пропитался даже пол, даже занавески.
В последнее время дела шли гладко, и сегодня снова был хороший день. Это Вера поняла, едва в дверях рядом с санитаром показалась фигура сестры: волосы у нее были чистые и расчесанные, лицо спокойное, и при виде гостей Ванда мягко улыбнулась - Вере прежде всего, и детектив сделала несколько шагов навстречу. Странно, они должны выглядеть более схожими, все-таки близнецы. Но последние года три у младшей словно таяла внешняя оболочка, она исхудала, глаза стали казаться больше, взгляд был притупленным, неторопливые движения, струящиеся по плечам длинные пряди - Вере почти физически становилось дурно при виде этой чистоты и умиротворенности. Это было не просто неестественно или вынужденно. Это разлеталось в клочья, когда на Ванду накатывало... что бы там ни накрывало ее с головой в плохие дни.
Вера помнила сестру совершенно иной. Этот "дар" высосал из нее все жизненные соки, отобрал все - Ванда была сосудом для голосов, которые слышала, видений, которые проносились перед ее взором, оттого взгляд ее был отрешенным, а ответы - рассеянными и часто невпопад. С тех пор, как Вера отказалась от всего потустороннего, Ванда дрейфовала все дальше и дальше от нее и от материального мира, который выбрала сестра. И одна стригла волосы коротко, нарастила мышечный корсет и регулярно ходила на стрельбище, а другая молилась, ела и спала в белом коробке палаты.
Равновесие, мать твою.
Вера не любила признаваться себе в этом, но она ненавидела то, во что превратилась Ванда. Ненавидела и смирение, с которым та принимала все, что настигало ее в этом мире, и кротость диснеевской принцессы, и отсутствующий вид, и штиль вместо гнева и возмущения, протеста против несправедливости, хотя бы обиды за то, что ее упекли в больницу - нормальных человеческих эмоций. Иногда она думала, что лучше бы Ванда была озлобленной истеричкой, орала на нее, пыталась выцарапать глаза, но негодовала, переживала и реагировала, как кто-то живой. А так - ни дать ни взять блаженная, в моменты просветления касающаяся твоей руки так заботливо и нежно, что хочется выть, свернуть кому-нибудь шею или просто умереть. Ванда была хорошей, бесконечно лучшей из них двоих - доброй половинкой, и это было чудовищно, что она так и не стала врачом, как хотела когда-то, а сидела денно и нощно взаперти.
Поэтому Вера ненавидела мироздание за семерых.

- Вера, - совсем тихий возглас и хрупкие объятия. Детектив держала сестру бережно из-за ощущения, что перед ней не человек, а яичная скорлупа, и все же улыбка озарила лицо старшей Шепард.
- Привет. Как твои дела?
Голос Ванды зажурчал. Она говорила бойко, связно, не выпадая из настоящего момента, и выглядела довольно стабильной. Судя по цвету лица, она хорошо спит в последнее время; руки спокойные, интонации без звона... Вера подмечала все это, кивая и делая замечания в ответ на короткий рассказ сестры. Им повезло, это удачный момент для встречи с новым человеком.
- Я хочу тебя кое с кем познакомить, - детектив наконец обернулась к экзорцисту и за руку подвела Ванду к нему. - Это Джон Константин. Мистер Константин, это Ванда Шепард, моя сестра.
Та смотрела на мужчину, не мигая. Она заметила, что сестра пришла не одна, но не видела этого человека, пока между ними стояла Вера. Теперь что-то изменилось в ее лице, появилась дымка отстраненности, правда, это не было похоже на отключение - она слегка нахмурилась и разгладила лоб лишь секундой позже, будто приложив для этого усилие. Такой реакции на новых людей Вера еще не наблюдала. Не меньше она удивилась и тогда, когда Ванда сама протянула новому знакомому руку.
- Здравствуйте, - голос ее звучал на порядок ниже и оттого серьезнее. Робости или страха не было.