- Никогда...- голос был отзвуком, тенью ее голоса, как и его душа была только тенью, двойником ее души. Теперь все наконец встало на место, две половины целого соединились, потерянные сироты обрели свой родной дом. Разве он был в Аллердейл-холле, разве им нужны были те обветшалые стены, зараженные, словно чумой, страшными воспоминаниями? Отсюда они смогут уехать, навеки покинуть Англию, сбежать и укрыться на солнечном юге: во Франции, в Испании, в Италии, наконец.
- Я увезу тебя навсегда,- шептал он, прижимаясь губами к губам и щекам сестры, не замечая, что говорит вслух, что пылкие слова сами срываются с языка, словно для мыслей, как для сжигающих его изнутри чувств, не было больше преграды.- Уедем, уедем... уедем отсюда вдвоем... никогда, никогда больше не разлучимся.
Радостный смех вырвался у него из груди.
- Люсиль, моя Люсиль!

Не размыкая объятий, он сделал шаг назад, увлекая молодую женщину за собой. Глаза Томаса сияли восторгом, щеки вновь разрумянились, как если бы их уже грело горячее солнце земли Петрарки и Данте.
- Я сейчас же напишу тетушке Флоранс, чтобы она перевела все наши деньги в какой-нибудь банк... скажем, в Милан... или в Рим. На первое время, недели на две, нам хватит, а после... мы после поселимся где-нибудь на винограднике, и будем жить только вдвоем. Ты будешь хозяйкой дома, а я... я буду работать... Вообрази, загорелый и черный, буду приходить домой, пропахший виноградом и землей... мы будем вместе! вместе с тобой!
Он снова засмеялся и, снова обхватив виновницу своего вдохновенья руками, поднял и едва ли не закружил ее в воздухе, весь захваченный новой мечтой.

Нетерпение, охватившее Томаса при мысли о ласковом солнце Италии, и о том, какой вольной и прекрасной будет их жизнь на маленьком винограднике, затерянном где-нибудь в руинах возле Помпей, не позволило ему сполна внять отрезвляюще-горьким, но оттого ничуть не менее верным словам Люсиль. В это мгновенье ему казалось, что его познания в выращивании винных ягод достаточны (вулканическая почва, солнце, немного дождя, и ласковые руки владельца), чтоб преуспеть на этом поприще. Однако чем дольше она говорила, чем чаще звучало в ее речах имя старинного поместья, чем выше его грозная тень вставала из небытия, тем меньше в баронете оставалось от юного, полного сил и идей, самоуверенного сэра Томаса Шарпа, и больше, сильней возвращался вчерашний подросток Томми, как смерти, ненавидящий и боявшийся собственного отца.
Щеки его приобрели землистый оттенок, а в глазах появилось то странное, почти что затравленное выражение, какое бывает у птиц, вылетевших ненадолго из клетки, но пойманных и жестокой рукой водворенных обратно, назад за ее крепкие прутья.
- Аллердейл-холл,- эхом повторил он, едва шевеля помертвевшими губами.- Люсиль, так ли обязательно нам возвращаться туда? Он часто снился мне,- зрачки голубых глаз расширились и остановились, будто бы различия в пространстве что-то ужасное, что и сейчас не давало ему покоя.- Знаешь, говорят людям снится, что они падают или бегут по бесконечным лестницам. Мне снилось, что отец гонится за мной - а я не могу спастись, выбегаю из дверей, и изо всех сил стараюсь попасть к воротам... и всегда оказываюсь вновь там, где начал. Или что ты спряталась где-то на чердаке, а мать хочет меня наказать, и я зову тебя, зову, карабкаюсь вверх по лестнице... а тебя нет, и ступени подо мной проваливаются в пустоту. Я держусь, пытаюсь лезть по перилам - но каждый раз оказывается, что они ведут только вниз, и нужно ступать над пропастью. Я не могу вернуться туда, Люсиль!- молодой человек стиснул руками виски, как будто пытаясь заглушить крик или загнать обратно, в омут памяти пугающие его картины.- Не могу, только не сейчас! Все, что там есть - наша детская; остальной дом, словно червями, кишит их вещами, вещами родителей, из словами, воспоминаниями, их мелочами. Даже вот это!- он вскинул перед собой белую тонкую руку, на безымянном пальце которой красовалось золотое кольцо с инициалами "T"и "S".- Узнаешь его? Это кольцо отца. Я хотел продать его, но тетушка Флоренс едва не лишилась чувств, когда узнала об этом решении. Хорошо, что гравер сумел так легко переделать букву! Но драгоценности нашей матери... на них будто лежит отпечаток ее последнего проклятья. Если бы можно было переделать их все... и весь дом... и все на свете!

Выпалив это, словно ребенок, гонимый ночными призраками, Томас вновь обхватил плечи сестры, прижимаясь к ним лицом уже не с пылом влюбленного, а со всем отчаянием истомленной души, тщетно пытающейся найти покоя.

Казалось, что вместо слов с губ молодой женщины срываются камни: слушая их, Томас уже не возражал, сдавшись на милость победительницы, а только тихо вздрагивал, принимая их, как обреченный принимает приговор судии. Его пальцы судорожно сжимались, как будто объятья сестры были единственным, что не давало ему сполна проявить свою слабость. Казалось, что на мгновение они оба перенеслись в детство, и снова лежали в постели, обнявшись, прислушиваясь к ночным шорохам; шестилетний малыш норовил сжаться от каждой тени, что отбрасывала старая тусклая лампа, а восьмилетняя Люсиль нашептывала ему что-то ласковое, стремясь унять возбужденный ум.
И, как тогда, так и сейчас, ее голос был как колыбельная, после которой в сердце наследника воцарился мир.
- Они больше не причинят нам зла,- еще очень тихо, но уже с какой-то отчаянной уверенностью отвечал он, словно воспоминание об умерших родителях возродило в нем те силы, что позволили детям выжить, противостоя ополчившемуся на них "взрослому" миру.- Никто из них не вернется, чтобы ударить или в чем-нибудь укорить тебя. Никто никогда!- он поднял голову, и в выраженьи лица читалась твердость, которой покойный Джеймс Шарп так и не добился побоями и запугиванием от своего отпрыска.- Никто никогда больше не причинит тебе боли, никто никогда больше не коснется и волоса на твоей голове. Клянусь богом, Люсиль, я вырву Аллердей-холл из запустения, чего бы это ни стоило! Я знаю, как восстановить эти шахты, я изучил все, что касается добычи этой проклятой глины! Клянусь тебе: и пяти лет не пройдет, как мы восстановим поместье, и ты будешь самой красивой, и самой уважаемой женщиной в Камберленде!
Его глаза смотрели теперь на Люсиль, и в них уже не было ни детского испуга, ни беспечного задора, навеянного мечтой о беспечной Италии. Сейчас они были почти что холодно-жестоки, и это накладывало какой-то чужой отпечаток на весь облик баронета.
Он с силой снова сжал плечи сестры.

- Присядь, Люсиль, нам нужно поговорить.

Разделение, кажется, было для Томаса ничуть не менее мучительно, однако он медлил восстановить единство, как если бы заранее хотел принять наказание за то, что собирается сделать и сказать. Наклонившись к камину, он принялся орудовать кочергой, собирая начавшие прогорать поленья. Но рука его дрожала, они разваливались, распадались на угли, рассыпая вокруг медные искры.
Красноватые отсветы легли на лицо молодого человека, как раскаленным металлом, обливая его резкий профиль и темную одежду. Казалось, что даже завитки его темных волос стали литьем, как будто бы Томас вдруг начал превращаться в одну из юноши, навечно склонившегося над раненой ступней перед Палаццо деи Консерватори*.
Чем дольше он бился с камином, тем яростнее, резче становились движения - и в конце концов, не выдержав, Томас отбросил кочергу, и, схватившись за почерневший край, попытался поправить непокорное полено. Но дерево под его ногами вдруг вспыхнуло, сверкнуло расплавленным янтарем - и баронет, приглушенно вскрикнув, отдернул обожженную ладонь.

И, прежде чем Люсиль успела что-то сделать или сказать в ответ на его неосторожность, выплюнул, словно избавляясь от горькой микстуры:
- Тетушка Фло хотела, чтоб я женился.

* статуя "Мальчик, вынимающий занозу" в средние века считалась символом грешника, тщетно пытающегося спастись.

Лицо молодого человека искажалось все больше, но он не сделал ни одного движения, чтобы утешить или хотя бы как-то смягчить нанесенный удар. Может быть, где-то внутри, в глубине души, одно мгновение он наслаждался этой взаимной болью, и своей местью, жестоким, словно рука отца, наказаньем за то, что сестра так настаивала на возвращение в ненавидимый дом.
Его губы поджались, когда неловкое движенье Люсиль отозвалось в пальцах огненной вспышкой, но продолжал оставаться холодным, как если бы жар, охвативший сестру, иссушил в нем все запасы живой влаги.
- Не я,- еле слышно, сквозь зубы почти прошипел он.

Казалось, в этом мгновение его сознание разделилось. Одна половина с состраданием, искренней болью взирала на сестру, порываясь обнять ее, утереть ее слезы - тогда как другая, недавно рожденная, новая, лишь созерцала происходящее с отчуждением, как будто со стороны; в этой второй он внезапно почувствовал незнакомые дикие силы. И именно она двигала его языком, когда молодой человек произнес, вглядываясь в ее полные страдания очи:
- Ты помнишь мисс Аптон, одну из ее многочисленных племянниц... по линии бабушки, кажется? Она упала с лошади и теперь едва может ходить. У ее отца какие-то предприятия в Реддитче, и тоже, кажется, по добыче глины. Скажи,- он вдруг придвинулся к Люсиль, и глаза засверкали жестоким, убийственным наслаждением, питавшимся каждой морщинкой и складкой боли, которую он замечал в лице женщины,- скажи... что ты бы сделала, если бы я... согласился?

Томас не проронил ни слова, наблюдая, как безумие вновь наполняет его спутницу, как поглощает ее и выходит из берегов. Сейчас эта власть уже не доставляла ему наслаждения. Но и не вызывала раскаяния. Сейчас, как никогда остро, он ощутил, сколь неразрывна их связь с Люсиль, насколько беспощаден зов крови и как ужасно то чувство, которое они испытывали друг к другу, вопреки всем попыткам убить, разделить их.
Он даже не поднял руку, когда фарфоровый болванчик запущен был в стену, обдав его фейерверком пестрых осколков. Как зачарованный, он смотрел, как ножки сестры превращают в пыль то, что служило недавно нелепым украшением их нового жилища. Так было и будет всегда - даже игрушка, даже нелепая кукла из обожженной глины, появившаяся между ними, была для Люсиль источником угрозы, чем-то подлежащим уничтожению, умерщвлению, удалению с лица земли.

Резко поднявшись, он за пару шагов преодолел расстояние, отделяющее его от сестры, и, оттолкнув ее руки, одним движением обхватил ладонями исказившееся лицо.
- Ты обещала, что не покинешь меня больше,- проговорил он, с силой притягивая к себе гордую головку. Черные волосы женщины извивались, как змеи, и Томасу вдруг почудилось, что они норовят больно ужалить его. Не отрывая взгляда от глаз сестры, он наклонился, и, прежде, чем запечатать ей рот небратским, огненным поцелуем, проговорил:
- Я тоже никогда не смогу покинуть тебя.

Горячий рот с жадностью охватил кривящиеся губы молодой женщины. Обхватив ладонью ее затылок, он прижал ее к себе, не давая вырваться, припав к истоку дыхания с такой силой, будто хотел выпить ее до капли.

На сей раз Томас даже не пытался сопротивляться. Зачем продлевать это притворство, перед кем, для чего? Их единение давно было скреплено в мрачных, наполненных мраком закоулках поместья, освещено тайнами более древними, чем пышное венчание перед алтарем,- к чему же теперь отрицать его, отвергать свою тайную суть? Они - брат и сестра, вышедшие из одного лона, произведенные одним семенем, как первые люди на свете - кто может осудить, если они отдадутся друг другу целиком, познают друг друга и опустошатся до самого дна.

... Ладони мужчины с желанием стиснули скрытую тканью грудь. Но этого было мало: вслепую шаря ладонями, Томас добрался до ворота больничной одежды, и разорвал его до плеча, заставив повиснуть неопрятным лоскутом. Она не наденет это никогда больше. Как зачарованная кожа, как кокон бабочки - это убогое платье должно облететь, чтобы открыть всему миру сияние истинной красоты.
Но дальше его пальцы замешкались, не решаясь справиться с женским нарядом - но через мгновение уже вырывали из-под пояса брюк края его собственного одеяния. Нелепо дергая плечами, он скинул сюртук, и, с неохотой оторвавшись от зацелованных губ, прямо через голову потащил рубашку вместе с жилетом.
Цепочка карманных часов больно задела его по лицу.

Почувствовав, что она слабеет, Томас одним движением подхватил хрупкое тело; поднявшись на две ступени, символически отделявшие спальню от крохотной гостиной, он донес свою сообщницу до кровати, помпезная роскошь которой для этих глухих мест была почти королевской.
Не прерывая поцелуев, делавшихся все более нетерпеливыми, и походившими на краткие стычки, он осторожно опустил пленницу на покрывало, цветом напоминавшее засохшую кровь.
- Постой, Люсиль... погоди одну минуту.

Башмаки полетели в угол; подтяжки сереброголовой змеей с глухим стуком упали возле кровати. Улыбаясь, какой-то дьявольской, нетерпеливой улыбкой, Томас вновь развернулся к сестре.
Его ладонь уже без прежней почтительности мяла край ее юбки. Со смелостью человека, уверенного в своей правоте, в том, что за сделанное ему ничего не будет, он обхватил пальцами ее щиколотку, ножку, обутую в влажный, покрытый зимней грязью башмак, и поставил ее себе на грудь. Потом, наклонившись, губами принялся собирать с грубой дешевой кожи и замаранных кое-где чулок капли еще не высохшей грязи.
Длинные острые пальцы скользнули вверх по изгибу икры.

Как ни легко было это движение, молодой человек подался назад, закинув голову с резким взмахом кудрей. Но его пальцы слишком цепко держали свою добычу: перехватив ножку сестры, Томас закинул ее себе на плечо, впиваясь губами в грубую ткань чулка, упрямо потянув его вниз. Потом еще и еще раз. С каждым повторением поцелуй становился все длиннее и больше напоминал укус; не удовлетворившись этим, досадуя, что преграда, скрывающая от него наготу Люсиль, слишком неподатлива, он резко нагнулся вперед, задирая ее одеяние и приникая к бледной коже бедра чуть выше колена.
Аромат раскрытых бедер оглушил его, истогнув из груди глухой вопль - и, словно охваченный яростью, слепой от желания, он принялся покрывать ноги женщины этими странными поцелуями, от которых, словно цветы, на теле проступали красные пятна.

Длинным движением, каким захватывает добычу обвившаяся вокруг ветви змея, Томас подался вперед, прижимаясь распахнутым ртом к ищущей ладони. Дыхание с шумом приподнимало его блестящую грудь, на которой виднелись несколько темных пятнышек - след от сестриного башмака, минуту назад его попиравшего его сердце. Сейчас же она мучительно сотрясалась,- но эта боль ни шла ни в какое сравнение с жгучей и сладкой болью, сковавшей сейчас его бедра, и умолявшей ее утолить, чем скорее, тем лучше.
Оставаясь склоненным, он потянулся губами к лицу Люсиль, то приникая, то отстраняясь, с жестокостью всасывая ее губы, и вновь отпуская их. Ладони пылающими оковами легли поверх рук сестры, грозя сплавиться с ними и с решеткой кровати, оставляя в ее полную власть напряженное, волглое, изголодавшееся с детских времен тело.
Сейчас их разделали непрочные преграды: призрачная сорочка, да неплотная ткань брюк - но Томас не сделал ни одного движения, чтоб как-то ускорить неизбежное. Нависнув над женщиной, продолжая терзать ее губы, он с содроганием ожидал, что она освободит его от последних оков.
Сделай это сейчас, моя любовь, сделай это когда захочешь.
Сделай это быстрей.
Не спеши.

Латинское слово consummatio имеет несколько значений.
Первое, самое известное - завершение или окончание; в вопросах брака - факт наступления фактических брачных отношений. В известном, хотя и не совсем благопристойном смысле второе значение - "прибавление" - вытекает из этого первого, ибо соединение двух в браке имеет для христиан целью произведение третьего.
Но совсем мало кому известен еще один, или, вернее, два смысла, почти позабытые, стыдливо прикрытые церковью: "превышение" или "чрезмерность" и, финалом всему, "истребление" - единственный выбор для тех, кто переступил пределы дозволенного, как это сделал Адам.
Когда река выходит из берегов, она уничтожает все плодородные почвы; когда солнечное тепло превращается в иссушающий жар, гибнет и прекращается жизнь; когда человек доходит до высшего предела - в чувстве или стремлении - он добровольно отказывается от жизни, зная, что обречен вечно искать повторения, и не найти.
Не зная того, в переизбытке жизненных сил любой из мужчин, как и Адам, ходит по краю, и не подозревая, что за его спиной Азраил уже распростер над ним свои крылья.

... Могло показаться, что Томас Шарп снова решил пройти по пути прародителя человеков, изгнанного из небесного царства и пытающегося в который раз воскресить его там, где утратил: в точке схождения женских ног. Для довершения сходства с каждым движением, каждым толчком, каждым задушенным криком, вырывавшимся из груди, он превращался в безумное существо, в котором мало уже оставалось человеческого. Это мыли мгновенья, когда торжествует и царствует плоть, миг торжества Асмодея; и, если бы в этот миг ангел-хранитель и наблюдал за ним, он торопливо унесся бы прочь, скрывая лицо и проливая горькие слезы.
Но этот дикий экстаз не мог длиться вечно: закинутая голова молодого человека поникла, почти что касаясь груди соучастницы этого исступления; темные волосы облепили лоб. Еще не насытившийся, но уже достаточно укрощенный, он вновь принялся целовать Люсиль, словно предлагая ей взять свое, пока у него оставались еще какие-то силы.

Он счастливо улыбался, принимая эти поцелуи; словно щенок, напившийся материнского молока и клонимый ко сну, но пытающийся сопротивляться при виде игр, затеянных братьями и сестрами, Томас, упрямо встряхивал головой, отгоняя саму мысль упасть, обессилев, лицом на манившую грудь сестры, и забыться там сладостным сном - самым крепким, какой может человек пожелать. Как христианин, вкусивший причастия, и готовый умереть ободренным, он в эту минуту, действительно, мог бы беспечно расстаться с жизнью; но, искушаемый призраком будущих ласк, он опьяненно улыбался и вторил поцелуям Люсиль, уже без прежнего нетерпения, как человек, перенасыщенный наслаждением.

Его голова склонилась на белое плечо, а рука пустилась в то путешествие, которое так хорошо знакомо всем утомленным любовникам: от впадинки между ключиц, ниже, между двух влажных, округлых холмов, колебавшихся в такт ее дыханию; кончики пальцев обвели грудь по кругу, слегка задев темный бутон соска - и закончили путь на шраме, белом от времени, словно его начертили мелом.

- Я помню его,- кончики пальцев скользили снова и снова, повторяя маршрут, каждый раз заканчивавшийся поцелуем.- Мать ударила тебя палкой, когда ты пыталась... когда она обнаружила нас... в тот самый день. Помнишь?- он вскинул лицо и прозрачные глаза загорелись болью, как если бы наказание в этот раз настигло того, кому было предназначено. Но взгляд молодого человека тут же остановился на другой отметине, рассекавшей красивый лоб прямо у левого виска.- И это я помню... и это... Моя Люсиль!- прошептал он, по очереди целуя все следы жестокой родительской длани. Потом отстранился, пораженный какой-то мыслью.
- Про святых говорят, что они долго мучались. Разве мы недостаточно настрадались, Люсиль, чтоб заслужить имя святых?

Молодой человек тоже теснее прижался к сестре,- но, в отличие от Люсиль, к возвышенным причинам в его случае примешивались и более прозаические: гостиничный номер давно не топили, и полностью обнаженный Томас, по взмокшей спине которого пробегал зимний сквозняк, уже начинал ощутимо подрагивать.
Пошарив ногой, он подтянул к себе и подхватил край покрывала, украшавшего их совместное ложе до того, как они принялись за его разорение, и набросил на сплетенные тела, как если бы выполнял обещание заботиться о сестре. Его лицо, недавно столь напряженное, теперь могло бы поспорить в чистоте с лицом ребенка, только что отнято от материнской груди: глаза мягко блестели, на губах порхала легкая, словно бабочка, мирная улыбка, которая поминутно норовила слететь в чашечку перевернутого цветка, увенчанного еще твердым алым навершием.
Томас целовал грудь сестры, неторопливо и сладко, без прежней ярости или похоти - и оставался, кажется, совершенно невинным. Казалось, он пытается убедить Люсиль, что можно обойтись без высокопарных слов - однако в конце концов тихо проговорил, глядя на нее со сжигающей, иссушающей горло нежностью:

- Никогда, никого. "...Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока - ланиты твои под кудрями твоими. Запертый сад - сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!"*

*Песнь песней Соломона, гл.4

Отредактировано Thomas Sharpe (2015-12-23 16:45:17)

На миг лицо молодого человека стало испуганным, словно он снова превратился в ребенка, брошенного в одиночестве в темных лабиринтах дома-призрака. Но когда с губ сестры слетело это признание, его напрягшиеся плечи расслабились.
Обхватив Люсиль рукой, он прижал ее к себе, зарываясь в прекрасные черные волосы, поток которых заливал сейчас и подушку, и его пальцы, и обнаженную спину молодой женщины.
- А я, когда увидел тебя, не узнал. И даже сейчас...- его рот сложился в неловкую, виноватую улыбку,- даже сейчас мне, бывают мгновения, кажется, что это все сон, и сейчас я проснусь. Как будто этих восьми лет и не было. Не могу поверить, что ты... и я... мы такие взрослые... и мы вместе,- порывистое объятие вытолкнуло вздох из его груди. Но взгляд, нашедший глаза сестры, уже сверкал мальчишеским озорством.
- Знаешь что? Ущипни меня, пока я не поверил, что сошел с ума. Или вот, еще лучше: давай позовем прислугу и закажем себе завтрак в постель, потому что, какой бы я ни был ангел когда-то, в эту минуту я - очень голодный ангел!
Он засмеялся, приподнимаясь с постели, горя решимостью осуществить свою дерзкую выходку. Но на полпути передумав, или, вернее, помедлив, Томас вновь повернулся.

- Вам тоже понадобятся силы, дорогая моя леди Люсиль,- проговорил он проникновенным, бархатным голосом, и выражение лица снова поменялось. Словно в зеркале, в нем отразился животный и ненасытный порыв, жажда обладания, для утоленья которой требовалось нечто большее, чем одно-единственное объятие после восьми лет разлуки. Подняв к губам бледную женскую руку, он приложился к ней в долгом поцелуе.
- Это я вам обещаю. Всегда. И сегодня.